Сатарса

Хулио Кортасар

САТАРСА

ЧТОБ ОПРЕДЕЛИТЬСЯ И РЕШИТЬ, что делать, Лосано прибегает к уловкам вроде теперешней: ataralarata — «связать крысу», очередной банальный и навязчивый палиндром, он всегда был одержим этими играми и относится к ним по-особенному, ибо воспринимает все на манер зеркала, которое лжет и в то же время говорит ему правду, потому что показывает его правое ухо, но и лжет, так как Лаура или кто другой увидят правое ухо Лосано как левое, хотя тут же признают в нем правое; они просто видят его слева — мысленная поправка, на которую не способно ни одно зеркало, и поэтому оно говорит Лосано правду и ложь, и это издавна приучило его думать как перед зеркалом; и если ataralarata не дает ему ничего нового, то стоит задуматься над вариантами, и тогда Лосано замирает, уставившись в пол, и предоставляет словам играть, а сам подстерегает их, как охотники из Калагасты подстерегают гигантских крыс, чтоб схватить их живьем.

Он может продолжать в таком духе часами, но сейчас о крысах приходится думать всерьез и не остается времени на то, чтоб погрузиться в варианты. Эта почти нарочитая ненормальность его не пугает, порой он пожимает плечами, словно желая стряхнуть с себя нечто, чего объяснить не умеет; с Лаурой он привык говорить о крысах как о чем-то вполне естественном, и ведь действительно, охота на крыс в Калагасте — обычная штука, охота на крыс с Йарара и мулатом Иллой. Этим же вечером им придется вновь поехать к северным холмам, потому что скоро опять будут отправлять крыс, и эту возможность нужно использовать полностью, в Калагасте все это знают, и жители устраивают облавы в горах, не приближаясь, впрочем, к холмам; и крысы, конечно, тоже знают об этом, и с каждым разом все труднее становится поджидать и ловить их живьем.

По всем этим причинам Лосано отнюдь не кажется странным, что люди в Калагасте живут теперь почти одной охотой на гигантских крыс; он готовит арканы из тонкой кожи, когда ему приходит на ум этот палиндром — atar a la rata; замерев с арканом в руке, глядя на Лауру, которая стряпает, напевая вполголоса, он думает о том, что палиндром лжет и говорит правду, как и все зеркала; конечно же нужно связать крысу — это единственный способ держать их живыми, пока не рассуешь по клеткам и не передашь Порсене, который грузит их в машину, идущую по четвергам на побережье, где ждет пароход. Но ведь это и ложь, потому что никому еще не удавалось связать гигантскую крысу, разве что в переносном смысле, — схватив за шею рогатиной и затягивая петлю арканом, пока не забросишь ее в клетку, держа руки подальше от кровавой пасти и когтей, полосующих воздух, как осколки стекла. Никто и никогда не свяжет крысу, тем более после той лунной ночи, когда Илла, Йарара и остальные почувствовали, что крысы меняют тактику, становятся все опаснее, невидимые, скрытые в убежищах, которыми раньше не пользовались, и что ловить их будет с каждым разом все труднее, поскольку крысы теперь их знают и даже им угрожают.

— Еще три или четыре месяца, — говорит Лосано Лауре, которая ставит тарелки на стол под навесом у ранчо. — А потом сможем перебраться на ту сторону, похоже, там стало потише.

— Возможно, — отвечает Лаура, — но лучше вперед не загадывать, сколько раз мы уже ошибались.

— Да. Но не останемся же мы здесь навсегда охотиться на крыс.

— Уж лучше так, чем перебраться на ту сторону и самим стать крысами для тех.

Лосано смеется, затягивает другой узел. Им, конечно, не так уж плохо. Порсена платит за крыс поштучно, и этим живут здесь все, пока будет на них охота, будет и еда в Калагасте, датская компания, присылающая из Копенгагена суда, с каждым годом требует все больше крыс, Порсена считает, что они используют их для лабораторных опытов по генетике. Хоть на это сгодятся, говорит Лаура.

Из колыбели, которую Лосано смастерил из пустого ящика от пива, доносится первый протест Лауриты. Лосано зовет ее хронометром, хныканье всегда раздается именно в ту минуту, когда Лаура кончает готовить еду и натягивает на бутылочку соску. С Лауритой им и часы ни к чему, она указывает время точнее, чем сигналы по радио, со смехом говорит Лаура, берет ее на руки и подносит бутылочку с соской; Лаурита улыбается, у нее зеленые глаза, и обрубок правой руки похлопывает по ладони левой, как по барабану, крошечное розовое предплечье заканчивается гладкой полусферой кожи; доктор Фуэнтес (который вовсе не доктор, но в Калагасте это не важно) сработал отлично, и шрама почти не видно, словно у Лауриты и не было никогда руки, руки, которую сожрали крысы, когда жители Калагасты стали охотиться на них за деньги, что платили датчане, и крысы отступали до тех пор, пока однажды не бросились в контратаку, яростное ночное вторжение вызвало паническое бегство, это была открытая война, после которой многие отказались от охоты на крыс, перебивались кое-как при помощи капканов и ружей, стали опять сажать маниоку или уходили на работу в другие селенья в горах. Но остальные продолжали охотиться, Порсена платил поштучно, и грузовик отправлялся на побережье каждый четверг; Лосано первый сказал, что не бросит охоту, сказал прямо здесь, на ранчо, пока Порсена разглядывал крысу, которую Лосано забил сапогами, в то время как Лаура мчалась с Лауритой к доктору Фуэнтосу, но уже ничего нельзя было сделать, только отрезать искалеченную часть руки, оставив этот безупречный шрам, чтобы Лаурита могла придумать свой барабанчик, свою нешумную игру.

Мулата Иллу не тревожит, что Лосано играет словами, с ума каждый сходит по-своему, думает он, но его настораживает то, что Лосано увлекается и начинает требовать, чтобы все вокруг подстраивались под его игры, чтобы Илла, Йарара и Лаура следовали за ним и в этом, как следовали во многом другом со времени бегства по северным ущельям после резни. Все эти годы, думает Илла, — и не сказать уже «недели» или «года» — все было зеленым, бесконечным: сельва, с ее собственным временем без солнца и звезд, а потом ущелья, время красноватого оттенка, время камня, стремнин и голода, прежде всего голода; начиная считать те дни и недели, он словно чувствовал еще больший голод, голод — долог — как-то сказал Лосано; тогда они пробирались вчетвером, сначала — впятером, но Риос сорвался в пропасть, а Лаура едва не померла от холода на склоне, она была уже на шестом месяце и уставала мгновенно, поди узнай, сколько они проторчали там, отогревая ее костерками из сухой травы, пока она не смогла идти; порой Илла снова видит Лосано, несущего на руках Лауру, которая сопротивляется, говорит, что хватит уже, что она уже может идти, все дальше на север, до той самой ночи, когда они увидели огоньки Калагасты и поняли, что теперь все будет хорошо и они поедят на каком-нибудь ранчо, даже если потом на них донесут и с первого же вертолета их прикончат. Но никто не донес, тут не знали даже возможных причин для доноса, тут все помирали с голоду, как они, пока кто-то не обнаружил у холмов гигантских крыс, а Порсена не удумал послать на побережье образчик.

— Atar a la rata — это всего лишь atar a la rata, — говорит Лосано. — Здесь только удаль ладу, но нет никакой силы, потому что это не дает ничего нового и, кроме того, крысу никто не может связать. Приходишь к тому, с чего начал, вот она — вечная заковырка с палиндромами.

— Ага, — поддакивает мулат Илла.

— Но стоит прикинуть во множественном числе, как все меняется. Atar a las ratas — это не то же, что atar a la rata.

— Особой разницы не видать.

— Потому что уже не годится как палиндром, — продолжает Лосано. — Стоит поставить во множественном, как все меняется, получается нечто новое, это уже не зеркало или совсем иное зеркало, которое показывает тебе что-то, чего ты не знал.