Голоса

Annotation

Рассказ “Голоса” Антонио Табукки, итальянского писателя, переводчика, литературоведа, лауреата многочисленных премий. Перевод Ольги Пекелис, кандидата филологии. Сотрудница “горячей” телефонной линии в помощь людям с неустойчивой психикой сама оказывается в положении пациентки. В некотором роде – врачу, исцелися сам.

Антонио Табукки

Антонио Табукки

Голоса

Рассказ

Перевод с итальянского Ольги Пекелис

Моему другу Марии Ивонэ, однажды доверившей мне секрет.

П ЕРВОЙ позвонила девушка, она звонила третий раз за три дня и бесконечно повторяла, что больше не может. В подобных случаях следует проявлять осторожность, потому что есть риск спровоцировать психологическую зависимость. Нужно быть приветливым, но сдержанным, звонящий должен чувствовать, что на другом конце провода - друг, а не "бог из машины", от которого зависит его жизнь. Еще очень важно, чтобы он не привязывался к конкретному голосу, последствия могут быть тяжелыми. С людьми депрессивными такое случается сплошь и рядом, они испытывают потребность в персонифицированном слушателе, им недостаточно анонимного голоса, они хотят того самого голоса и впиваются в него с отчаянием. Но с депрессивными определенного типа - кто страдает идеей фикс и возводит вокруг себя стену - дело еще больше осложняется. Их звонки леденят душу, и установить контакт удается редко. Однако в этот раз получилось хорошо, мне повезло нащупать тему, ее интересовавшую.

© 1981, Antonio Tabucchi

Это тоже правило, которое действует во многих случаях: навести разговор на предмет, который позвонившему интересен, потому что всех, даже самых отчаявшихся, в глубине души что-то интересует, даже тех, кто больше других оторван от реальности. Часто все зависит от нашего старания и доброй воли, бывает, нужно прибегнуть к маленьким хитростям, к уловкам. Мне не раз удавалось разрядить безнадежную, казалось, ситуацию посредством "игры со стаканом", и какое-никакое общение завязывалось. К примеру, звонит телефон, вы берете трубку, говорите стандартное приветствие или что-то в этом роде, а с той стороны - ничего, совершенная тишина, даже вздоха не доносится. Вы настаиваете, стараетесь расшевелить его: мол, вы знаете, что он вас слушает, пусть произнесет хоть что-нибудь, что хочет, все, что придет на ум, бессмыслицу, ругательство, крик, слог. Но нет, полная тишина. А ведь если он позвонил, значит, была причина, только знать ты ее не можешь, ты не знаешь ничего: то ли он иностранец, или немой, мало ли что. И тогда я беру стакан, карандаш и говорю: послушайте, на этой земле нас миллионы и миллионы, а мы двое все-таки встретились, только по телефону, конечно, друг друга не видя, это правда, но мы же встретились, так не будем пренебрегать этой встречей, она что-нибудь да значит; послушайте, давайте поиграем, передо мной сейчас стакан, я постучу по нему карандашом, дзынъ, вы слышите? Если слышите, сделайте так же, два раза, а если у вас под рукой ничего нет, щелкнете ногтем по трубке, цак-цак, вы слышите? Если слышите, ответьте, прошу вас, послушайте, сейчас я буду называть разные вещи, что придет в голову, а вы говорите, нравятся ли они вам, например, вам нравится море? Если да, щелкните два раза, нет - один.

Но поди пойми, что интересует девушку, которая набирает номер, молчит почти две минуты, а потом принимается повторять: я больше не могу, я больше не могу, я больше не могу, я больше не могу. И так до бесконечности. Все вышло совершенно случайно. Я еще раньше завела пластинку, подумала, пятнадцатое августа, наплыва звонков не будет. И действительно, с начала дежурства прошло два часа, а никто не позвонил. Стояла страшная жара, от маленького вентилятора, который я принесла с собой, не было никакого толка, город, казалось, вымер, все разъехались, я устроилась в кресле и принялась читать, но книжка упала мне на грудь. Я не люблю спать на дежурстве, у меня медленная реакция, и, если кто-то звонит, в первые секунды он застает меня врасплох, а ведь эти первые секунды иногда и есть самые важные, потому что он может положить трубку и потом, кто знает, решит-

ся ли снова набрать номер. Поэтому я негромко включила турецкий марш Моцарта, он веселый, в нем есть что-то ободряющее, он поднимает настроение. Она позвонила, пока пластинка играла, долго молчала, потом начала повторять, что больше не может, а я ей не мешала, потому что в таких случаях хорошее правило - дать звонящему выпустить пар, пусть скажет все, что хочет и сколько хочет раз; когда в трубке уже не было слышно ничего, кроме ее тяжелого дыхания, я сказала: подожди секунду, ладно? - я выключу пластинку, а она ответила: оставь. Конечно, сказала я, с удовольствием, ты любишь Брамса? Не знаю, как я почувствовала, что поводом к разговору может стать музыка, идея посетила меня внезапно, иногда небольшая хитрость оказывается решающей. Что же до Брамса - наверное, сыграла свою роль подсознательная ассоциация с книжкой Саган, чье название у каждого дремлет в памяти. Это не Брамс, сказала она, это Моцарт. Как Моцарт? - изумилась я. Конечно, Моцарт, ответила она с живостью, это турецкий марш Моцарта. Так она начала говорить о консерватории, где училась, прежде чем с ней случилось это, и дело пошло на лад.

Потом время тянулось медленно. Я услышала, как колокола церкви Сан-Доменико прозвонили семь, и выглянула в окно. Над городом нависло легкое марево, по улице проезжали редкие автомобили. Я подкрасила ресницы - иногда я себе нравлюсь, - растянулась на диванчике рядом с проигрывателем и поразмышляла о вещах, о людях, о жизни. Телефон зазвонил в половине восьмого. Я произнесла обычную формулу, может, несколько устало. На другой стороне, после недолгого колебания, голос сказал: меня зовут Фернандо, но я - не герундий. Всегда хорошо отдать должное шуткам звонящего, они говорят о желании установить контакт, и я засмеялась. Я ответила, что у меня есть дедушка, которого зовут Андрей, но он - не условное наклонение, а всего-навсего русский. Он тоже усмехнулся. А потом сказал, что все-таки имеет с глаголами нечто общее, обладает одним глагольным качеством: непереходностью. Для построения фразы все глаголы важны, ответила я. Мне казалось, беседа дозволяла иносказательную интонацию, и потом - всегда лучше поддерживать регистр, выбранный звонящим. Но я еще и отложительный3, сказал он. Отложительный - в каком смысле? - спросила я.

1. Форма герундия в итальянском языке образуется с помощью суффикса -ndo. (Здесь и далее - прим. перев.)

2. "Andrei" - в итальянском форма условного наклонения от глагола "идти".

3. Отложительный глагол - грамматический термин.

В том смысле, что откладываю, то есть складываю, оружие. А может, ошибка в том и заключается, что мы думаем, будто оружие нельзя складывать, разве не так, сказала я. Может, нас обучили неправильной грамматике и лучше оставить оружие воюющим? Людей безоружных такое множество, он в одиночестве не останется. Он сказал: возможно; а я сказала, что наш разговор смахивает на таблицу глагольного спряжения, и тогда рассмеялся он, коротко и грубо. Потом он спросил, знаю ли я, как шумит время. Нет, ответила я, не знаю. Но это же просто, возразил он, достаточно сесть ночью в постели, когда не можешь уснуть, и ждать с открытыми глазами, и через некоторое время услышишь, это как далекий рев, как дыхание зверя, пожирающего человека. Он не мог бы рассказать подробнее об этих ночах, время у него есть, и у меня никаких дел, кроме как слушать его, сказала я. Но он уже думал о другом, он упустил необходимое звено, чтобы следить за нитью разговора; сам он в этом звене не нуждался или предпочел о нем умолчать. Но я его не останавливала: никогда и ни при каких обстоятельствах не следует перебивать, и потом - мне не понравился его голос, пронзительный и иногда переходящий в шепот. Дом очень большой, сказал он, и старинный, мебель - моих предков, чудовищная мебель в имперском стиле с ножками в форме лап. Протертые ковры и портреты угрюмых мужчин и надменных несчастливых женщин с чуть выпяченной нижней губой. Знаете, почему их рот приобрел эту странную форму? Потому что горечь прошедшей жизни проступает на нижней губе и оттягивает ее. Эти женщины проводили бессонные ночи рядом с недалекими, не знавшими нежности мужьями, и они, эти женщины, тоже лежали в темноте с открытыми глазами, копя обиду. В гардеробе, смежном с моей спальней, все еще лежат ее вещи, те, что она оставила: обмякшее белье на табуретке, золотая цепочка, которую она носила на запястье, черепашья заколка для волос. Письмо - на комоде, под стеклянным колпаком, там когда-то хранился огромный швейцарский будильник. Этот будильник я сломал в детстве, я тогда болел, никто ко мне не поднимался - помню, словно это было вчера. Я встал и вытащил будильник из-под его купола, он тикал устрашающе, я отсоединил крышечку с нижней стороны и методично разбирал механизм до тех пор, пока вся моя постель не оказалась усыпанной его зубчатыми детальками. Если хотите, могу вам его прочесть - письмо, я имею в виду, - да что там, я помню его наизусть, я читаю его каждый вечер: "Фернандо, если бы ты только знал, как я ненавидела тебя все эти годы…" Это начало; о продолжении нетрудно догадаться, стеклянный колпак хранит ненависть, густую и концентрированную.