Путешественник Гилстреп, или тоска по родине

Пол Теру

Путешественник Гилстреп, или тоска по родине

В кронах рожковых деревьев стоял гвалт. Ясное дело, бабуины. Эти неугомонные твари любят восседать на ветках, скорчившись в три погибели, и щелкать стручки, радостно скаля свои острые собачьи зубы.

В радиусе пятидесяти футов от рожкового дерева ночевать нежелательно. Но Гилстреп ничуть не расстроился. — Ладно! — вcкричал он с бодрым фатализмом, подкрутив усы. Им руководила высокая цель.

Он вознамерился отыскать племя, известное под именем «Толстопалых тамбо». Как всякий настоящий исследователь, Гилстреп знал: любое путешествие — лишь неcкончаемая череда нежданных столкновений, и бабуины, роняющие кожуру с веток рожкового дерева, — это еще ерунда. Зато он на Зимбабе (так звалась местная река в нижнем ее течении).

Зато он не в Мадфорде: не в родном городе, покинутом так давно, что Гилстреп напрочь позабыл, что за деревья там растут и что за люди живут — в памяти застряли лишь те, кто изводил его в детстве, да женщина, тщетно ожидавшая его из странствий. Звали ее Элвира Хауи. Мадфорд бесповоротно остался в прошлом. Как все, что помнится нам лишь смутно, он казался каким-то ненастоящим и слегка абсурдным, словно то был не реальный город, а детская игрушка, которую Гилстреп забросил, еще тогда, когда его называли «Фредди с Уэбстер-стрит».

Гилстреп охотно терпел лишения, но нестерпимо страдал, если ему досаждали. Потому-то он и бежал из Мадфорда. И с Элвирой порвал: она ведь едва не связала его по рукам и ногам, поскольку ни за что не желала покинуть этот уродливый город.

Скоро Рождество. Отлично! Он там, где ему хочется быть, на другой стороне земного шара, в Центральной Африке, на берегах Зимбабы под сенью рожковых деревьев и винтерторнов [1]. Гилстреп сознавал: если бы сейчас он находился в любой другой точке планеты, его неудержимо тянуло бы назад, на Зимбабу.

Иногда во время пеших переходов, шагая в одиночестве вдоль реки под жаркими лучами солнца, погрузившись в приятный транс полной удовлетворенности собой, Гилстреп вдруг вспоминал Мадфорд более отчетливо и морщился. Ох уж эта Элвира Хауи, зарабатывающая на жизнь уроками музыки, и гостиная ее дома, где она занимается с учениками, и весь ее дом, стоящий у Крэддокского моста в двух шагах от федерального шоссе; и само шоссе, проходящее по эстакаде, которая днем отбрасывала на город зловещую тень, а ночью озаряла его ослепительным светом фар и прожекторов; и шум машин, заглушающий арфу Элвиры. Даже в темное время суток Мадфорд не знал, что такое тишина.

Опоры эстакады были разрисованы граффити, а под ее сводами ютились в своеобразных вигвамах бомжи и алкаши. Тут Гилстреп начинал перебирать в памяти все, что было ему особенно омерзительно: мусор, грязные задние сиденья мадфордских такси, бессмысленные улыбки таксистов. Звуки закусочной: «хлюп-хлюп-хлюп» засасываемой «кока-колы», громкий скрежет ледяных кубиков на зубах. Цирковые тигры и собачки, надетые задом наперед бейсболки, ликующая фальшь статей в «Мадфорд мессенджере». Грязные руки, холодные глаза, рекламные щиты, дурной запах изо ртов, почти все флаги. Привычка ставить мокрые стаканы с лимонадом прямо на книги, и выхлопные газы автобусов, и идиотский смех телезрителей. Мэр Маццола и дантистка Энид Хьюго, лабрадор Заскок — сосед Бримбл держал целую свору слюнявых псов; Моррис, кот Элвиры; почти все дети; а в эту пору года — еще и всё, связанное с Рождеством: входишь в лифт — тебе проигрывают надоевший рождественский гимн, идешь по улице — на каждом углу подстерегает пузатый Санта-Клаус и вихляются на шатких подставках перегруженные игрушками елки.

Гилстреп жаждал новых впечатлений; в Африке его на каждом шагу охватывало радостное волнение при мысли: «А ведь я здесь впервые в жизни» или, что было еще лучше, «В жизни ничего подобного не видел!».

Или — самое восхитительное — «И никто до меня не видел — я первый!».

В-общем, он чувствовал себя замечательно. Хотя ему перевалило за пятьдесят, он запросто мог за полдня проехать энное количество миль на велосипеде; запросто мог сделать энное количество отжиманий. И не только мог, но часто проезжал и делал. — Главное в любом путешествии, — повторял он, — это не оглядываться назад.

Добравшись до Чамбо, он начал спускаться по Зимбабе в сопровождении туземцев-носильщиков на лодках-долбленках (вода в реке стояла низко, сезон дождей должен был начаться лишь в середине декабря). Немного выше Кавабы он расплатился с носильщиками, отослал их обратно и продолжил путь в одиночку, цепляясь крагами за колючие кусты.

Гилстрепа окликнул нахальный детский голосок:

— Уходи! Уходи!

— И не подумаю! — оскорбленно вскричал Гилстреп... и несколько сконфузился, осознав, что затеял спор с сидящей на дереве птицей. Разумеется, то была пресловутая африканская птичка-«уходи», прозванная так за свой крик.

— Я здесь насовсем, — заявил Гилстреп.

Ибо в этой стране не было и быть не могло рождественских елок и вообще ничего, хоть отдаленно напоминающего родину. Словом, это был не Мадфорд. «Я здесь насовсем» было произнесено с металлом в голосе. Птичка больше не подавала голос, что показалось Гилстрепу добрым знаком — она словно бы признала его правоту.

Однажды вечером Гилстреп поставил палатку, присел на корточки, чтобы поправить колышек... и не смог подняться на ноги. Голова закружилась, и он уткнулся носом в землю. Из последних сил Гилстреп заполз внутрь и закрыл вход на «молнию». Задергался на брезентовом полу, как обезьяна. Его пробирал озноб. Потом началась дрожь. Потом вдруг стало жарко. Мозговые извилины ныли, кожа горела, каждый вдох давался с трудом. Он заснул. Увидел демонических собак — красноглазых, со свалявшейся шерстью. Увидел черные деревья, на которых сидели диковинные птицы с клювами-ножницами; а потом ничего уже не видел: глазные яблоки раскалились, чуть ли не изжарились в глазницах.

Когда жар наконец-то прошел, Гилстреп выполз из палатки, еле живой, умирающий от жажды, добрался до реки, опустился на колени. Увидел на рожковых деревьях бабуинов, сгрудившихся в тесную кучу. Бабуины составили ему компанию — тоже спустились к реке и, совсем как Гилстреп, стали пить из сложенных чашечкой ладоней. Вода в Зимбабе была довольно чистая.

Рассевшись в ряд, бабуины сушили на солнце мокрые мордочки и разглядывали Гилстрепа. Больше всего его поразило, что стая распалась на маленькие семьи: ребенок, мамаша и мрачный папаша — ни дать, ни взять мадфордские семейства летом, на пикниках в парке Хики или на берегах реки Мистик у Крэддокского моста. Вспомнив эту сторону мадфордской жизни, Гилстреп только вздохнул.

Возобновив поход, он увидел на песчаном бережке крокодила с широко разинутой пастью, к которому приближалась белая цапля — и перед мысленным взором Гилстрепа возникла дантистка Энид Хьюго: голенастая, в белом халате. Цапля повела себя, как заправский зубной врач: наклонив голову набок, ловко запустила клюв между крокодильими клыками и принялась их чистить. Гилстреп вспомнил, что, занимаясь пациентом, Энид безудержно болтала; впрочем, ее докучливые расспросы были, наверное, не более ужасны, чем гортанные вскрики этой аккуратной цапли.

Неподалеку он заметил нескольких пузатых гиппопотамов. Один всплыл из воды прямо перед носом у Гилстрепа и словно бы заулыбался; и Гилстрепу вспомнился толстяк в наряде Санта-Клауса, покатывающийся со смеху на мадфордской улице. Но на фоне этих паяцев Санта-Клаус показался бы вполне безобидным созданием. Гиппопотамы топали вдоль берега целеустремленно, как покупатели на распродаже, и жадно хрустели зеленью, как многострадальные матери семейств, наконец-то дорвавшиеся до обеда.

— Уходи! — услышал Гилстреп. Этот приказ повторился еще несколько раз.

Он знал, что это всего лишь птичка, но невольно призадумался.

Как бы то ни было, Гилстреп не сдавался — шел и шел вперед, на ходу срывая гуавы, глядя себе под ноги — наблюдая за медлительным продвижением своих пыльных сапог. Его подбадривали — если такой аккомпанемент может хоть кого-то взбодрить — монотонная песенка жаворонка да хриплый крик сизоворонки ракетохвостой, кувыркающихся в небе.