Геологическая поэма

Владимир Гомбожапович Митыпов

Геологическая поэма

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ТРИНАДЦАТЫЙ ПАССАЖИР

1

…Не бойся, паря, коль не зарезал тебя сонного, то теперь-то уж не трону…

Валентин мучительно напрягся, пытаясь очнуться, однако старик, с обликом трудноуловимым, как это бывает во сне, продолжал бубнить свое, и все вокруг тоже имело вид сонного кошмара: неотчетливые, дремуче-черные стены… на них в пляске тускло-багровых сполохов шевелятся, то появляясь, то исчезая, страшные и явно одушевленные как бы лохмы пыльной паутины. На один краткий миг он почти было осознал, что и эти черные стены, и космы мха на них, свисающие из пазов между бревнами, и зловещие сполохи затухающего огня — все это сущая реальность и не что иное, как внутренность таежного зимовья, куда его накануне, поздним вечером, загнала непогода. А дальше опять все поплыло в бреду, обрело сходство с изображением на обрабатываемой в проявителе фотобумаге, когда ее рассматриваешь при мутном красном свете. В багровой полутьме снова возник старик, медно-черный, лохматый, диковатого облика, старательно правящий на оселке нож. И снова навалилась невыносимая, прямо-таки адская головная боль, сквозь которую продолжало неразборчиво и нудно просачиваться:

— …Золото…золото… Смолоду старатель я был первейший, и отец мой был старатель… Местов моих заветных никто не узнат… Все мое… Один было вызнал, да токо опосля того недолго прожил… Грех и муки принял я, а никому не выдал… Оно и посейчас мое… Не выдам, не-ет… Золотишко…

И, навязанное этими словами, возникло видение: берег таежной речушки с низкой надпойменной террасой ^[1], заросшей мелким кустарником, стена деревьев поодаль, густой подлесок; человек копает шурф, копает сноровисто, уверенно, ибо место сие он выследил, как выслеживают по следу зверя, — шел с низовьев, промывая русловые пески и по мере продвижения встречь течения убеждаясь, что золотых крупинок на дне очередного промытого лотка становится все больше; он копает увлеченно, с азартом охотника, настигающего зверя, и не подозревает, что из глубины подлеска за ним наблюдает тот, кто издавна привык считать эти места кровно своими. Копает старатель, с каждым ударом кайлы, с каждым штыком лопаты углубляя свою могилу… Вот уже с головой скрылся он в ней, только одно видно со стороны — как земляные губы отвала размеренно выплевывают грудки песка. И тогда таившийся до времени в подлеске, крадучись, приблизился к устью шурфа, вскрикнул дико и в клочья разнес картечью вмиг запрокинувшееся к нему, искаженное ужасом лицо. Ушел он не сразу — пришлось потрудиться, заваливая шурф со скорчившимся на дне телом, тщательно разравнивать, после чего разводить там большой костер, чтобы под углем и пеплом похоронить след копки и удобрить место для скорого роста травы… Валентина вдруг осенило: ведь дело-то происходит на прииске Забавном; ему самому нет еще и десяти лет, и вот сейчас разъездной киномеханик, появляющийся здесь считанное число раз в году и неизменно выпивший, крутит картину в тесной столовке, превращаемой в подобных случаях в клуб. Старая лента то и дело рвется. Механик, невнятно ругаясь, что-то там химичит нетвердыми руками, путает части, отчего действие фильма идет рывками, невпопад, превращаясь в совершеннейшую дичь…

— …Поди-ка докажи, что я убивец: у нас ить закон — тайга, медведь — свидетель… Исправники за золото, при мне найденное, спрашивали строго, да токо я-та не шибко под- далси им, властям-та… Не-е, паря, не знам, как оно в городе, а у нас в тайге спокон веку так: что нашел, то твое — белка там, аль кедрач, аль золотишко… Ну, томили меня сперва в кутузке, а опосля свезли надолго в края дальние, гиблые, под злой караул…

Старик все бубнил, бубнил, и бесконечная нить его рассказа все туже и туже обматывала голову Валентина, не давая ослабнуть мучительной боли.

— …Нашелси товарищ мне лихой… Спознал, что ведомы мне места золотые, да и говорит, бежим, мол… И третьего сомустил — парня здорового, глупого… Побегли мы, паря, и все тайгой, тайгой, с большой опаской… Ох, хлебнули лиха — ажник вспомнить страшно… И вот, паря, кады истощали, изнемогли в смертный конец, мы с молодым-та и говорим, что, мол, надо людей искать, каких ни есть, и поклониться им в ноги — наказывайте, как хошь, токо не дайте помереть голодной смертью. А старшой-та наш тута шибко осерчал, говорит, мол, таежному люду настрого велено убивать нашего брата, беглого, отрубать ему руки по край ладони да сдавать те отрубки начальству, и за это, мол, выдают им в награду куль муки. Так и застращал нас… А опосля тихонько говорит мне: думашь, зачем я сомустил с собой этого здорового дурака? Знал, сгодится он нам на мясо, кады крайность подойдет, — вот она и подошла… Ладно, сгодился нам дурак…

Картина, которую гнал сегодня пьяный киномеханик, становилась все более уродливой, и вот уже возникло нечто совсем уж жуткое, омерзительное, неотступно поясняемое гнусавым голосом старика, находившегося где-то тут же, совсем рядом, и в то же время — там, на экране. Стрекотал проектор, становилось все более душно, тесно, хотя никого с собой рядом Валентин не ощущал. Он был наедине со всем тем ужасом, что творился на замызганной простыне, пришпиленной к бревенчатой стене. Старик, только не совсем такой, как сейчас, а помоложе, и некто с серой мордой отощавшего волка вместо лица разделывали, рвали, жрали сырую человечину, и глаза их, глаза людоедов, сыто пьянели, опустошались, затягивались мутным сальцем.

— …Тока я-та, паря, не дурной, — тянул старик свой тошнотворный рассказ. — Сразу смекнул, что старшой и меня кончат, кады укажу ему золотишное местечко… Опередил я его, паря, — кады жилым-та духом мало-мало потянуло, враз сотворил ему карачун… Опосля, порубимши на куски, в костре пожег… А что не сгорело, то сложил утречком в евойные жа штаны и в малом болотце утопил… Кады споймали меня, первым делом давай пытать, где, мол, сотоварищи твои… Видать, чуяли что-тось… Токо где ихние следья-та? Нету их вовсе!.. Я тожно митькой прики-нулси — не видал, мол, не знаем… Мы ить тожа не пальцем деланы… Ну, закатали меня, болезного, пострашней прежнего… Однако ничё, ничё, не пропали мы, не загинули… и золотишко свое, еще отцом указанное, крепко помнили и таперича явились, значит, за ним… А ты спи, милай, спи… не просыпайси — тайге, ей лишние людишки ни к чаму… Гляжу, ты, паря, из этих будешь… из геволухов, по одежке твоей смекаю, по манаткам. Стало быть, для тайги нашей матушки вовсе вредный человек. Глазастый да рукастый. Борони бог, еще сыщешь ненароком тое золотишко, родителем нашим нам дарованное… А можа… сыскали уж, ай? Не знашь?.. Не знашь… И я тож… Не могу, никак не могу сыскать тое место. Видать, лукавый мне глаза-то отводит. Погляжу: вроде бы тое самое место, ан не то, не то… Ох, грехи наши, борони бог!.. Ну, спи, геволух… Оно и бравенько так-та: уснул человек — и уснул… никто его не трогал… слава богу, сам помер, сам. Так властям и скажем…