Лотерея "Справедливость"

Сухбат Афлатуни

Лотерея "Справедливость"

Роман

1

Голос

“А из тапок у меня сыплется всякая ерунда: бумажки, резиновые ломтики. Представляете? Из тапок.

Еще линька у подушек началась. Весь пол в перьях, на стол забираются. Вчера долго вылавливал перо из супа. Можете поздравить — выловил.

Еще ушла женщина. Выпала просто из квартиры. Как перо из подушки, как картоночка из тапка. Вместе с ней ушла половина платяного шкафа. Теперь там просторно, хоть в прятки играй. Эта пустота вывалилась на меня, едва я открыл дверцу, и чуть не придавила. Ошалевшая бабочка вылетела и врезалась в мое лицо. И упала на пол. А я провел по месту удара на щеке. Там была пыльца. Поцелуй насекомого.

Все в эту весну падало. Звезды, метеориты стучали по крыше.

Два самолета в телевизоре: родственники и спасательные собаки молча ходят между обломками. Вращает безумным глазом “скорая помощь”.

Из моих пальцев вырывается яйцо и мчится, расталкивая воздух, к смертоносному линолеуму.

От меня уходит женщина. Красит напоследок губы и проваливается сквозь землю. Утекает сквозь щели паркета. Оставив мне на память пустоту в шкафу.

И тогда я внезапно попал в эту Лотерею”.

Кнопка диктофона нажата, медленно перетекает голос с одной половины кассеты на другую. Диктофон лежит на столе, иногда на низких частотах вибрирует:

дз-з. Дз-з. “..ушла женщина” дз-з... “предложили эту работу” дз-з...

Речь прерывается, начинают шуметь какие-то крылья. Из рукавов, из горловины говорящего вылетают птицы. Птицы начинают перебивать человека, выклевывать звуки из его речи.

Потом птичий базар перелетает на другое место, неся на крыльях свои взъерошенные песни. А голос продолжает свой путь по звуковым дорожкам. Дз-з — откликаются низкие частоты.

Забытый диктофон лежит на столе в пустом офисе, только соседний компьютер внимательно слушает его. По дисплею ползут божьи коровки букв: “Алекс, ты — солнышко. Ты — самый классный, Алекс. Ты просто великолепен”. Строчки уезжают, чтобы через пару секунд снова появиться с другого края.

Алекс ищет работу

Ташкент — город объявлений. Маленькие, юркие бумажки. Город шелушится их чешуйками.

Им не хватает места в газетах, и они лепятся на фонарные столбы и двери подъездов. Оседают желтоватым налетом на стенках остановок. На растрескавшихся внутренностях телефонных будок. Везде. Везде.

Они заражают людей, и те становятся носителями вирусов. В подземных переходах они распространяют свои вирусы в виде маленьких белых листиков. Мученики капитализма. Вежливы, выглажены, всем надоели.

А вот идет Алекс.

Он тоже вежлив, знает английский. Хотя сейчас все знают английский. Половина Ташкента. И никто не знает, что с этим английским делать. Работы нет. Люди ходят, не зная, куда приткнуть свой английский. Где на нем подзаработать. И Алекс ходит. Он достает жетон — полупрозрачный пропуск в мраморный кишечник метрополитена.

Жетон выпадает из рук. Падает и катится. Что еще делают выроненные жетоны? Падают и катятся.

У Алекса упал жетон. У Алекса разбилось куриное яйцо, и глазунья вышла одноглазой инвалидкой вместо полноценной двуглазки. От Алекса ушла женщина. Да, он ее не любил. Но это не давало ей права бросать. Оставлять его одного, один на один с опустевшим шкафом. С потерпевшим авиакатастрофу яйцом. С укатившимся жетоном…

— Пожалуйста, — говорят Алексу. — Это вам.

Листочек. Объявление. Требуется. Иностранная фирма ищет. Ходит она, иностранная, по Ташкенту, и ищет. Холеная и одинокая. В ее иностранном рту — сигарета. Легкие наполняются дымом, как шар Монгольфье. Тарахтит одинокое сердце. Трудится кишечник. Бездельничают половые органы.

Иностранной фирме требуется специалист (ну, обними же меня...)...

Американская организация ищет (вот, вот здесь погладь...)...

Звонить по телефону (сильнее...)...

Прием проводит (...)...

Алекс покупает новый жетон. Его лицо наклоняется к окошку, за которым, как рыба в обмелевшем аквариуме, тяжело дышит женщина. Мрамор и стекло высосали из нее молодость, теперь все ее богатство — жетоны. Но люди, люди по ту сторону стекла пытаются отнять у нее эти маленькие сокровища. Соблазняют мятыми купюрами, шайтаны.

— Один жетон, пожалуйста, — говорит Алекс.

— Один? — переспрашивает женщина. И уходит.

Она уходит из своего аквариума, оставляя на песчаном дне червячков, трубку поддува кислорода, зеленые галстуки водорослей. И удивленные глаза Алекса.

Подождав, Алекс пытается выловить пальцами из окошка купюры. Вернуть их законному владельцу, то есть себе. Купюры, как кошелек на веревочке, отползают: сквозняк.

Он — не неудачник

Жетонщица не вернулась. Очередь, нараставшая за Алексом, стала торопить его. Очередь нарастала и торопила. Ей нужен виновный. Алекс полностью соответствовал. Очередь — змея из людей и сумок — зашипела. Алекс показывает рукой на опустевшее окошко. Жетоны? К чему жетоны, спрашивается, если очередь уже почувствовала запах жертвы?

Алекс не хотел быть жертвой. Даже оставшись один на один с разбитым яйцом, опустевшим шкафом, плотоядными взглядами иностранных фирм и безумной ташкентской весной — Алекс все равно не хотел быть жертвой.

Он купит новое яйцо. Новое, совершенно целое, идеальное яйцо.

Он купит толстое, с во-от таким ворсом, одеяло, и оно заполнит собой неуютную пещеру шкафа.

Он купит новую женщину и заботливо укроет ее этим одеялом. Закутает ее этим одеялом... Задушит ее этим одеялом!

Алекс отходит от окошка. Очередь разочарованно смолкает. Кровь не пролита, даже укусить не успели. Обернувшись, Алекс видит, как в аквариуме появляется хранительница жетонов, посвежевшая, с сочной бордовой улыбкой. Она протягивает жетон вслед уходящему Алексу. Куда ты, Алекс? Гляди! Золотая рыбка обращается к тебе из аквариума.

Но Алекс уже выплывает на поверхность, работая ногами и руками. Снова получает порцию листочков-объявлений. В городе хрюкает и булькает весна; яростно голубеет небо. Почему бы не пройтись пешком?

Брошенный мужчина похож на потерянного ребенка. И на бухгалтера. В его голове происходит суммирование обид, калькуляция ссор. Прибавить три подаренных букета. И деньги, которые дал ей на сапоги. Минус рубашку, которую подарила на день рождения. Не в самый день, а на два дня позже.

Алекс вспомнил, что эта рубашка сейчас на нем, и опечалился.

Ее подарок плотно облегал его. Шею, запястья. Терся корневищами пуговиц о кожу. Скомканными щупальцами заползал в трусы.

Переодеться в каком-нибудь подъезде? Холодно. И рубашка все-таки хорошая.

Вот если бы она рядом сейчас оказалась, эта женщина, получившая от него три букета, двести поцелуев и деньги на сапоги, другое дело. Швырнуть ей рубашку в лицо, пока она там возится со своими сапогами-букетами.

Весенний город, еще не успевший обрасти зелеными перьями, вертелся вокруг Алекса. Забегал вперед, заглядывал в лицо, торговал оттаявшими лужами.

Район бывшего метро Горького кипел и светился коммерцией.

Алексу предлагали носки. Ему предлагали хлеб. Ему показывали морщинистые, перезимовавшие яблоки. Знакомый букинист протягивал Алексу руку.

Алекс на время прерывал подсчеты обид и здоровался со знакомым букинистом. От букиниста пахло Драйзером, Хамзой и серией “Классики и современники”.

Книги

Алекс в букинистическом. В затылок светит низкая лампа.

Весна свирепствует и здесь. В книгах появилось что-то нежное, бархатное. Они пытаются задержаться в ладонях. Они похожи на такс в зоомагазине.

Еще в этих книгах что-то детдомовское. Детдомовец Толстой, детдомовец Мичурин. Сиротский хор мировой культуры.

Сам букинист сидит напротив. Он хочет продать этот хор. Его зовут Марат.