Колыбельная для тех, кто боится темноты и не может заснуть в июне

ВАСИЛИЙ ГОЛОВАНОВ

КОЛЫБЕЛЬНАЯ ДЛЯ ТЕХ, КТО БОИТСЯ ТЕМНОТЫ И НЕ МОЖЕТ ЗАСНУТЬ В ИЮНЕ

(Опубликовано в «Литературной газете» 12.06 и 21.08. 1991)

1.

СПИ, БРАТ, и ты, сестра, спи. Я знаю, откуда пришла бессонница, откуда мука, откуда страх и трепет. И если ты из тех, кто боится темноты и не может заснуть в июне, мы, должно быть, поймем друг друга. Я подам тебе знак. Так рассылает письма сообщество анонимных невротиков: в один прекрасный день неизвестно откуда приходит конверт от людей, тебе неизвестных. «Здравствуй, — читаешь ты, распечатывая, — Мы братья твои по духу, мы объединились, чтобы не быть раздавленными, То, что грызет тебя, касается всех нас. Присоединяйся к нам», Письмо вызывает досаду и раздражение. Оно вторгается в твою жизнь. Оно обещает тебе помощь. Но какое имеют они право сострадать мне и заботиться обо мне? Какие есть у них основания принимать меня за своего?!

Потом, покурив и успокоившись, ты признаешь, что основания, безусловно, имеются. Разумеется — никакого ответа этим придуркам. Но оттого, что они существуют, необъяснимо легче. Значит, не ты один чувствуешь себя загнанным в угол, не ты один ощущаешь себя чужим в этой стране? Ну, разумеется, брат, ну. разумеется. Но неужели это так бросается в глаза? Завтра же надо предпринять что-то: надеть новый пиджак, что ли, или галстук — был же галстук у тебя? Галстук-то есть, он отыщется в дальнем углу шкафа, но что проку ломать комедию? Тебя все равно раскусят, что-то выдаст тебя: нервная гримаса, музыка, которую ты выбираешь, или женщина, которую ты любишь, ее глаза. Наших женщин выдают глаза, запомни.

Мы выросли идеалистами удивительно не ко времени; максимализм оказался всем неудобен: во времена стагнации и застоя он еще выглядел фрондой, но сейчас смешон и как-то непристоен в приличном обществе деловых людей. Барды-шестидесятники выпускают пластинки для горстки почитателей, которые слушают их, только подвыпив, и по-прежнему, только состарившимися голосами, поют в прокуренных кухнях, светящихся, как слабые лампадки в темных, остывших храмах больших городов. Но если кое-как устроившиеся в жизни менестрели шестидесятых все же поют старые песни. цитируя самих себя, заботливо укрывая виноградную косточку теплой землею, то их дети, которые поверили им и смели вопреки логике и очевидности утверждать, что романтизм (даже в обличье панка) — это не ходовой товар, а способ быть, который и гарантируется исключительно неустроенностью судьбы — в пику этому благоразумному, самодовольному миру, — их дети не выдерживают, не выдерживают движения к цивилизованному рынку через тотальную пошлость и ложь и сдаются этой пошлости, или — врачи могут лишь констатировать обстоятельство, которое есть одновременно н диагноз, и приговор: суицид. Александр Башлачев, Янка Дягилева. Иногда меня пугает, что половина моих любимых музыкантов — самоубийцы. Жить, слушая музыку самоубийц. У них была слишком тонкая кожа, чтобы выдержать безжалостное внешнее давление, и не было теплой земли, в которой бы схоронилась и проклюнулась косточка. Адский холод. Даже поклонники не понимают их. Они требуют: «гори!» — и хлопают в ладоши, заметив живое пламя. Но они не желают знать, что для горения нужно топливо, и это топливо — человек. Дженис Джоплин, Джими Хендрикс, Джим Моррисон, Моррисон не сделал этого сам, но, кажется, он искал смерти, как последней свободы, — словно в насмешку она настигла его в ванне, даже не предупредив — «будь готов!» — не дождавшись ответа, похлопала по левому плечу и укокошила: сердечная недостаточность.

Тогдашняя Америка похожа на нас сейчас: пришло время, бесконечно тяжелое для романтиков. Все опыты интеллигенции переосмыслены с точки зрения здравого, рассудочного ума и выставлены вдруг жалким, бессмысленным времяпрепровождением. Литература — болтовня, религия — самоистязание, диссидентство — того хуже, упоение страданием — от неумения устроить свою судьбу, робинзонада — бегство от действительности. Интеллигентские доблести — честность и честь, доброта, умение чувствовать и понимать прекрасное, наконец, просто ум, образованность, — если они не обращены на извлечение прибыли, не ставятся отныне ни во что. Об этом недвусмысленно говорит сегодня все: цены на рынке, такси, с исключительной прозорливостью объезжающие небогатых клиентов, общественные симпатии и смена героя в киноискусстве, которое есть барометр всех искусств. Девушки больше не выходят замуж за военных; непризнанные таланты их тем более не интересуют: их интересуют деловые люди, иностранцы и рэкетиры. И это правильно. Инстинкт продолжения рода всегда ориентировал девушек в нужном направлении.

За все, по всем счетам общество должно будет заплатить сполна. В том числе и за детей, выросших в вожделении фантика от жевательной резинки, И каждый из нас, брат, тоже заплатит сполна. Я не жду пощады от этого времени. Ты подохнешь под забором мыловаренного завода — и это будет смерть, достойная пса или поэта, или станешь живым мертвецом, самодовольным придурком, которых и без того пруд пруди вокруг, ты будешь цвести и благоухать, пока в сокровенный ночной час не позавидуешь тем мертвецам: ибо мертвые сраму не имут, их ничтожество позабыто, они не могут предать ни себя, ни других, не могут превратить ум свой в жадно пылающий факел, а сердце — в отстойник нечистот,

СПИ, БРАТ, и ты, сестра, спи — а я пока расскажу вам про Чудовище. Меня вывел на него Абрахам Август Перс, гениальный, если говорить прямо, художник, проживающий, как и положено молодому дарованию, в угловой комнатке маленькой коммуналки, пахнущей красками Абрахама Августа, тараканами соседки Зинаиды Петровны и едким, похожим на пороховой дым, запахом кубинских сигарет Чудовища. Я еще не знал тогда; что этот, за третьей дверью квартиры — Чудовище. Но однажды я позвонил Абрахаму Августу и встретил в трубке незнакомый мужской голос.

Я поздоровался. Голос тоже.

– А нельзя ли позвать Абрахама Августа...

В ответ послышался раздраженный короткий гудок.

Я набрал номер снова: «Нельзя ли,,.»

Короткий гудок.

– Извините, я не понимаю,..

Короткий гудок.

– Я все понимаю, вы. должно быть, очень нервный человек…

Короткий гудок.

Я представил себе, как на том конце телефонного провода сидит человек и со злорадным удовольствием, как тараканов, давит мои телефонные звонки. Один, два, пять. Интересный, очень интересный тип.

***

Чудовищем назвала его Гела, которая рисует картинки с названиями, звучащими как стихи; в них также кроется музыка, темы для осторожной джазовой проработки. Труба должна звучать вкрадчиво, чуть-чуть перекрывать голос фо-но: тогда-то и проклюнется одиночество Постороннего в Непотопляемом городе, тогда и сам Посторонний в голосе трубы, быть может, услышит зов, пробивающийся сквозь его одиночество. Однажды, когда Абрахам Август уехал куда-то, она вселилась в его комнатку; поразмыслить над новыми названиями для своих картинок и пожить немного в уединении, которое так ценит каждый человек, не имеющий своего крова. Она прожила здесь ночь; за окном шуршал магистральный проспект, в комнате пахло красками, по потолку плавали огни. Наутро она встретила на коммунальной кухне мужчину, с которым вежливо поздоровалась, Он ответил любезностью. Она улыбнулась. Он улыбнулся еще сердечнее. А через полчаса явился вызванный им из-за шкафа по телефону наряд милиции (я потом объясню, почему из-за шкафа), и гражданка, проживающая в комнате Абрахама Августа, была бдительно препровождена...

Чудовище скрытно. Оно редко показывается из своей комнаты, Оно вредит исподтишка, и хотя за шкафом, обклеенным фотографиями сторожевых собак (шкаф стоит у самой двери комнаты и полностью скрывает от чужих глаз всю жизнь Чудовища!, почти всегда работает телевизор, мы чувствуем, что Чудовище наготове. Дверь комнаты всегда открыта. Оно вслушивается.