Право выбора

Рязанцев принял глубокомысленный вид:

— Вы требуете невозможного. Я так мыслю: конкретные формы бытия материи относительны. Что мы можем сказать о наблюдаемой части вселенной? То, что она состоит в основном из плазмы. Так, наше Солнце, звезды и космические туманности — это плазма, четвертое состояние вещества. Три хорошо знакомых нам — твердое, жидкое, газообразное — являются исключением. Не будь этого приятного исключения, не было бы и нас с вами. Итак, плазма, и только плазма! Но плазму нельзя абсолютизировать — это противоречило бы законам диалектики. Думается, должно быть еще что-то, кроме плазмы, иные формы бытия материи.

Энергетик увлекся.

— Как известно, — продолжал он, — на определенной стадии количественных изменений во всех без исключения случаях должны следовать изменения качества. Переход количества в качество. Так вот, мне кажется, что гравитационная форма движущейся материи не является универсальной и, следовательно, независимой от количественных масштабов, во сколько бы миллионов световых лет они ни исчислялись. Где-то в непостижимых умом глубинах вселенной, бесконечно далеко от нас, количество должно перейти в качество, качественное состояние космической материи изменится. Там материя имеет иную форму существования, отличную от известной нам.

— Но какую форму? — опять подала голос Катя.

Рязанцев развел руками:

— Увольте. Слепой от рождения однажды спросил: а какое оно есть, молоко? Ему ответили: белое, как гусь. Тогда он спросил: а каков из себя гусь? Тогда ему дали пощупать руку, согнутую в локте. Он пощупал локоть и сказал: теперь я знаю, какое оно, молоко.

— Фи! Нисколько не остроумно.

Это был самый странный вечер в моей жизни.

…Мы долго стояли у калитки.

— Ну, иди, иди, — выпроваживала Катя. Но я не уходил.

Зачем уходить, если смысл всего сейчас в том, чтобы вот так держать ее за локти, смотреть в глаза, чувствовать на своем лице ее дыхание?

— Катя! Мне нужно так много сказать…

— Нет, нет, не здесь и не сегодня.

— А когда же? Идем к тебе!

— Пусти!

Она вырвалась, вскочила во дворик, захлопнула перед самым моим носом калитку — словно поставила точку; насмешливо пропела:

— Завтра, завтра. Только не сегодня…

— Я не уйду отсюда. Слышишь?

— Доброй ночи, рыцарь бедный. Доброй ночи!

Так я и ушел ни с чем.

18

Отвал пустых пород в некондиционных руд находился в трех километрах от карьера. Сюда я и направился, простившись с бригадой. Считалось, что к работе я должен буду приступить через пять дней, а пока должен поучиться у бригадира Волынкина.

Отвал делился по высоте на два подуступа. Экскаватор Волынкина стоял на верхней площадке нижнего уступа. С этой площадки экскаватор производил повторную экскавацию породы, разгружаемой из думпкаров, и ее укладку в отвал. Перелопачивание породы мы производили как во время разгрузки вагонов, так и в перерывы между подачей составов.

Новая работа увлекла меня. Темп жизни здесь был такой же высокий, как и в карьере. Понравился и бригадир Волынкин. Он был года на три моложе меня, энергичный, но уравновешенный. Этакий приятный коротыш с постоянной улыбкой, с вечно смеющимися голубыми глазками. В отличие от Бакаева он не любил поучать. Отношения наши сразу же определились.

— Учить ученого — только портить, — сказал Волынкин. — Давай вкалывай! Думаю, дня через два сможешь уже сам принять смену.

Выгрузку породы из думпкаров производили на приемную площадку. Делалось это так: один рабочий становился перед разгрузочной площадкой и открывал краны воздухопровода медленно движущихся вагонов. Думпкары один за другим опрокидывались. В мою задачу входила укладка породы в отвал. Экскаватор забирал пустую породу в ковш и укладывал основную часть ее впереди на уровне стояния и меньшую часть — позади себя по мере продвижения экскаватора для подъема отвальной насыпи до проектных отметок. А высоту отвальных тупиков мы обязаны были доводить чуть ли не до двадцати пяти метров.

Волынкин, просвещая меня и подбадривая, говорил, что по уровню технической оснащенности и методам работ технология отвалообразования на наших рудниках занимает ведущее место в мировой технике открытых разработок. Оказывается, экскаваторные отвалы — новинка, к я должен гордиться, что меня поставили сюда. Отвальные работы являются важной частью вскрышных работ. Тут была своя сложная наука, расчетно-технические элементы отвалов. Одноярусные отвалы, многоярусные… Самые различные способы возведения отвалов, требующие большой точности от экскаваторщика. Здесь завершался технологический процесс вскрышных работ.

И все же это был тупик…

Тупик.. Пустая порода. Все-таки это были задворки рудника. Работа всюду одинакова, но я как-то сроднился с карьером, а теперь словно ушло из жизни что-то хорошее. Неподалеку синела тайга, блестело озерко, куда мы в перерывах бегали купаться. Воздух был здесь чище, не так донимал зной. И все же я променял бы все без всяких раздумий на наш забой в глубине железной ямы. Я должен был хоть изредка видеть Катю, хотя бы издали. Там, в карьере, имело смысл стараться, добиваться высоких показателей. И все для того, чтобы заслужить ее похвалу, ласковый взгляд. Теперь я должен просто работать, доводить отвал до проектной отметки. Но приходилось мириться с моим новым положением.

Однако вскоре события совсем неожиданно повернулись так, что я снова очутился в своем забое, на своем экскаваторе и даже был назначен бригадиром. Но, увы, такой поворот событий не принес мне счастья, а даже наоборот, я тяжело загрустил.

Случилось все вот как.

Смена подходила к концу.

— Шел бы ты домой, — посоветовал Волынкин. — А завтра не опаздывать. Примешь смену…

Неожиданно Волынкин насторожился:

— Сирена!

Я прислушался и тоже уловил вой сирены, доходивший со стороны карьера.

— Там что-то стряслось!

Мы с нетерпением стали ждать состав, чтобы расспросить машиниста. Когда состав подкатил, я бросился к электровозу.

— Что случилось? Почему была сирена? Машинист был хмур:

— Кажется, обвал… Какого-то Бочкаева или Бакаева придавило.

Я остолбенел. Противная тошнота подкатила к горлу. Может быть, машинист перепутал? Но ему сейчас было не до разговоров.

Пока разгружали состав, прошло десять томительных минут.

Придавило Бакаева!.. Нет, в это не хотелось верить. Чушь какая-то… Обвал… Перед глазами встало массивное лицо Дементьева. Значит, он оказался прав. Что теперь будет с Катей?!

Очутившись на территории рудоуправления, я сразу же кинулся в больницу. Здесь у подъезда толпились рабочие. На их липа страшно было смотреть, все были взбудоражены до крайности, глаза горячечно блестели.

— Доигралась Ярцева со своей экономией! Ей экономия, а мы жизнью расплачивайся… Пришпандорить бы лет двадцать, тогда узнала бы, как на нашей шкуре экономить…

— Не послушали Дементьева, пускай теперь расхлебывают!

— Об этом в «Правду» надо написать!

— Ничего, инспекция потрясет их как следует!

Из больницы вышел Кочергин в сопровождении инженеров. Губы его были плотно сжаты, взгляд устремлен поверх голов рабочих.

— Помяло. Кроме того, сотрясение мозга, — тихо сказал техник Зубков собравшимся. — Врачи говорят, что сделают все возможное… Расходитесь, товарищи. Факт расследуют. Виновные будут наказаны.

Меня стала трясти лихорадка. Нервная дрожь била все сильнее и сильнее, и я вынужден был прислониться к стволу пихты. Я еще не знал толком, что произошло, но понял, что Кате грозит опасность. Где она, Катя? Представил раздавленного, расплющенного и окровавленного Бакаева. Если бы прорваться туда, в больницу, хоть одним глазом увидеть Тимофея Сидоровича!

Передо мною вырос Сашка Мигунев: