Собрание сочинений. Том 6. На Урале-реке : роман. По следам Ермака : очерк

— Правильно! — Георгий Коростелев рассмеялся, желая ободрить смущенного мальчика, сказал: Зачем добру пропадать? Ну, счастливо, Харитон.

— Будь осторожней! — напомнил Левашов.

Мальчишки увязались провожать.

Мороз стоял свирепый, как и полагается в ночь под рождество. Город сиял огнями. В окнах богатых домов светились разноцветьем нарядные елки. А запахи разносились такие, что не только у ребят, но и у Харитона набегала голодная слюна и живот подводило до головокружения.

Во всех церквах звонили к вечерне, обыватели катали на извозчиках, увешанные покупками, из кухонь вместе с волнующими запахами жареных окороков и печенья доносился стук поварских ножей.

— Готовятся к жратве, сволочи! — Харитон презрительным взглядом смерил толстого в тулупе дворника, что стоял у ворот каменного особняка, лучившего свет сквозь черную решетку голых деревьев.

— Чего же им не готовиться? — лениво-добродушно отозвался из лохматого воротника дворник. — Тут и праздник Христова рожденья, и победа над большевицким войском. Разбили наголову казачки ваших голодранцев.

— Бреши, Емеля. Пятый день в газетах трясете о своих победах. А наши-то уже под Каргалой.

— Это бабушка надвое сказала. Мне брехать не к чему. Сейчас казачий сотник проскакал со взводом, хозяину депешу передал.

— Эх ты-ы, подлипала! — Харитон грозно двинул плечом, но отвернулся и зашагал дальше.

— Неужели правда? — Пашка забежал вперед, заглянул в лицо брата. — Как же мы теперь?..

— Поживем — увидим. Да врут они!

Гераська, шмыгая опорками, молчком семенил рядом, горбился, пряча руки по локоть в рукава отцовского армяка. Завтра побегут ребятишки по домам славить Христа, собирать пироги и шанежки у богатеньких, обязательно заглянут к «благодетелю» — мельнику Зарывнову, который выйдет, словно царь, на высокое крыльцо и будет давать всем по копейке, а хорошим знакомым по целому пятаку. Бегали раньше «славить» и Гераська с Павликом, но завтра не пойдут: теперь вражда не на живот, а на смерть. Гераська вспомнил, как ели сегодня с Пашкой остатки клейстера.

— Мы теперь кто? Лизоведры?!

— Молчи, не то дам по сопатке! — ощерился Пашка и сам стушевался от своей неожиданной грубости.

Харитон искоса, но весело посмотрел на брата, круто повернулся, сгреб обоих мальчишек за плечи, чуть не стукнув лбами.

— Ступайте обратно! Жмите, покуда мороз не приголубил, а то останетесь без ушей. Теперь один пойду. Маманьке там… Ну, поцелуйте ее за меня, что ли. Айда!

Поезда ходили редко: ближние — до передовых казачьих позиций, дальние — из Ташкента в Самару или Москву, двигаясь через заносы со скоростью пешехода. Пассажиров в них было «навалом», как определил Харитон, прорвавшийся в переполненный тамбур через толпу демобилизованных и мешочников, осаждавших состав.

Набежавшие казаки вытаскивали кого-то обратно, силком отрывая от обжигавших на морозе железных поручней. Истошно голосили бабы, сыпалась отборная брань.

Харитон, не вникая в то, что там происходило, торопливо продирался вперед, в глубину вонючего вагона, и сразу нарвался на встречный патруль: армейский поручик, здоровенный урядник и пожилой казак в круто заломленной папахе загородили перед ним просвет в людской толчее.

— Куда прешь, ска-а-тина? — брезгливо ткнул его локтем поручик.

— До ветру я, слышь-ка… — придурковато-доверчиво забормотал Харитон, округлив глаза и распустив губы.

— Брешет он, вашескородь! Сразу видно, с морозу ввалился: вона и шапка и воротник в куржаке, — деловито опроверг казак.

— Та я ж в тамбуре ехал, всю дорогу на ногах, — заныл Харитон, — а теперича вот до ветру… до уборной, значитца, пролезаю. С той стороны и в энто место набился народ. На вокзале выйти боязно: обратно-то не попадешь. Ну и того… — Харитон глупо ухмыльнулся, напирая грудью и животом.

— Вот болван! Документы!

— Это мы мигом… — Харитон, сопя и вздыхая, полез глубоко за пазуху (бумаги, адресованные Кобозеву, и письмо Лизы к Александру Коростелеву были спрятаны под стельками солдатских башмаков, отчего будто иголками покалывало в пятки).

— Куда тебя несет, раз ты житель Ташкента?

— Тут прописано. — Харитон с тем же придурковатым видом ткнул пальцем в билет. — До Кинеля я. К тетке, значитца. Родители в Ташкенте тифом померли… То есть все сродственники в полном смысле.

— Черт с ним! — громко шепнул уряднику офицер. — Нахватаешься тут от него… По морде видно — дезертир, и не все у него дома «в полном смысле». Этакая дубина стоеросовая. Пусть катит…

Харитон вмялся в толпу пассажиров, охваченный лихорадочным возбуждением — смесью злобы и гордости: «Так и дальше буду переть, чтобы сторонились. Ишь как брезгуют нашим братом и тифа боятся!»

— Далеко ли едешь, дедушка? — спросил он замшелого старика с торбой, перекинутой через плечо.

— К хлебцу поближе. С тех пор как сделалась в Оренбурге эта пробка казачья, пухнут с голоду людишки в степи.

«Вишь ты какой грамотный — „пробка казачья“!» — прицепился мысленно Харитон.

— Какие людишки, дедушка?

— Железные дорожники на дальних станциях.

— Сам-то откуда?

— С-под Актюбинска. Землеробы мы, да разорила война. Трех сынов… Четвертый богом убитый — калека и недоумок. Остался в селе побираться. Изба сгорела. Скот от сибирки подох.

На глазах старика, похоже, блеснули слезы, а Харитон подумал: «Что-то уж очень густо завернуто!»

— А старуха куда девалась?

— И старуху бог прибрал…

«Ох, врешь! Ты, однако, такой же пескарь, как я». Харитон сочувственно поцокал языком, еще раз придирчиво, но осторожно осмотрел соседа, заметил, что тонкая шея его в лохмотьях воротника не по-старчески гладка, хотя всклокоченная бороденка и седоватые волосы, выползавшие из-под шапки на загривок, казались самыми настоящими.

«Может, я теперь каждого десятого подозревать стану?..»

Харитон хотел было протиснуться подальше, но в этот миг подметил, каким ловким, совсем не мужицким движением старик сунул себе в зубы цигарку. И руки у него были хотя крупные и грязные, но без узлов и вздутых жил, а ногти выпукло блестящие, без заусениц и обломанных краев, точно у офицера, делающего маникюр.

— Где же теперича хлебны-то места, дедушка? — снова сделав глупое лицо, спросил Харитон, подсовываясь к старику и ощущая холодок острого волнения, засквозивший меж лопаток.

— К Волге-матушке народ подается, — уклончиво ответил тот.

«Не называет станцию, куда едет. Хитер пескарь». Окончательно убежденный в своей догадке, Харитон достал из котомки кусок черствого хлеба, стал грызть его, стараясь не выдать себя ни единым движением.

Состав уже тащился, минуя пригороды Оренбурга. Кругом кишели враги, а в вагонах ехали их разведчики, направленные в районы, где действовала Красная гвардия. Так и есть: подозрительный старик вскоре исчез в теснотище, а вместо него объявился самый заправский солдат на костыле, с крестом на черном шнуре в расстегнутом вороте грязной рубахи. Тонким лицом и светлыми глазами он живо напомнил Харитону ненавистного Нестора Шеломинцева. И конечно, сразу с разговорами о фронте. Но тут уж Харитон, дальше Берд нигде не бывавший, прикинулся совсем идиотом. Про оружие еще болтал, а при расспросах о боевых позициях и городах, там лежащих, только испуганно мигал да оглядывался, будто боялся, чтобы не узнали соседи, из каких мест он так успешно «драпанул».

— Ну тюфяк! — с откровенной издевкой сказал солдат и, почти не хромая, отталкивая костылем тех, кто мешал ему пройти, легко пронес к выходу сильное тело.

Харитон, стараясь не глядеть ему вслед, стал зевать и почесываться, отчего соседи начали опасливо коситься на него и по возможности отодвигаться. Сообразив, что пересолил, он совсем присмирел и приткнулся у окошка, настороженно ловя обрывки разговоров.

— Мы за Илецкой Защитой узнали, наступают, мол. А вот уж Берды проехали — тихо.

— Ну где им против казаков! У атамана — сила.