Собрание сочинений. Том 6. На Урале-реке : роман. По следам Ермака : очерк

Сердце у деда, ослабевшего от многодневных лишений, то тяжело стукало, то еле-еле билось, вызывая тошнотный холод в груди, но он, сдвинув шапчонку с кудлатой головы, упрямо ловил ухом близкие и далекие шумы.

Из других землянок тоже выходили нахаловские жители, негромко перекликались, прислушивались. Но ничего похожего на гул артиллерии не было слышно. Притих и Оренбург, заторможенный всеобщей забастовкой: молчали заводские и мельничные гудки, убавилось суетни у вокзала. Лишь изредка отходили от него воинские местные составы, ведомые машинистами-штрейкбрехерами до линии фронта, где-то за Каргалой.

«Не дорожат рабочим званием брехеры эти окаянные! Не казаков ведь обучили водить поезда! А мы, хоть вовсе замрем с голоду-холоду, атаману служить не станем, чтобы скорее одолели наши. Где вы, голубчики?» Дед Арефий приставлял к уху ковшик ладони, в глазах, глубоко светившихся под кустиками сивых бровей, мучительное нетерпение.

— Сколько можно ждать!

Соблазняло рабочих разными посулами управление Ташкентской железной дороги, выбитое из колеи и забастовкой, и переходом власти на северном участке к бузулукским комиссарам, угрожал расправой атаман. Приезжали хитро-льстивые Барановский, Архангельский, Семенов-Булкин и другие прихвостни Дутова. Их встречали упорным молчанием, насмешками, а то и прогоняли, хотя дорого обходилось забастовщикам это упорство…

— Ну что там? — спросил Митя, когда дед Арефий, продрогнув на ветру, вернулся в мозглую сырость землянки. — Слыхать выстрелы?

— Нету покуда. Опять ветер с полуночи… Знать, относит. Должны бы стрелять, раз идут с боем. — Дед Арефий сел рядом с внуком на нары — лезть на полати уже не хватало сил, да и незачем, все равно холодина, — погладил Митину исхудалую руку, выпростанную из-под дерюжного одеяла. — Ужо явятся наши, освободят нас из атамановой кабалы, тогда хлебца, надо быть, получим. Вот и окрепнешь, враз подымешься.

Митя улыбнулся, с трудом растягивая спекшиеся губы, в полутьме лихорадочно блестели его провалившиеся глаза.

— Я уже легче себя чувствую. То день и ночь об еде думал, а сейчас притерпелся, и отпали эти думки. Только все жду и жду, когда красногвардейцы возьмут город.

Наследиха хрипло вздохнула в своем углу, вроде засмеялась через силу:

— Веселая жизня у нас теперича. Лежим, как господа, прохлаждаемся. Торопиться некуда. Вставать незачем.

— А где батя, Пашка, Харитон?

— Ушли в город. В Караван-Сарае, где статочный комитет, не протолкнуться, говорят. А Заварухин с Котовым да Левашовым все с красными гвардейцами: прячутся в подпольях, оружие собирают. Готовятся встречать своих, чтоб отсель еще толкануть атамана.

— Зло меня берет, что я лежу. Ведь не болит уж ничего, а встал давеча — ноги подгибаются, будто ватные. — Митя подвинулся на постели, уступая деду место рядом, любовно прикрыл старого краем одеяла. И оба притихли: не хватало сил даже на разговоры.

«Вот уж правда, лежим, как господа. Хотел бы я, чтобы враги наши так нежились, когда пустой живот к спине присыхает», — подумал Митя.

Снова выпростав руку из-под одеяла, он начал сначала медленно, а потом с увлечением крутить в воздухе указательным пальцем, сосредоточенно поводя за ним и носом и глазами.

Дед Арефий очнулся от голодной дремы, испуганно щурясь, тоже последил за блуждавшей в воздухе рукой внука:

— Ты чего это, Митек, а? Чего ты выкомариваешь?

— Я пишу, деда.

— То исть в каком смысле?..

— Стишки пишу на потолке.

Дед Арефий затаился на миг, не зная, плакать ему или попытаться обратить все в шутку: неужто помрачился рассудком милый внук?

— Слушай, что получилось, — прошептал Митя с заметным стеснением.

— Складно ведь у тебя выходит! — с восхищением сказал дед Арефий, обрадованный тем, что внезапно возникшее его опасение рассеялось. — Складывать песни — дар божий. В бою ты и так побывал, когда наши в Караван-Сарае с казаками схватились. Жалеть об этом нечего. Впереди еще не знай чего будет. Казачишки-то вовсю ерепенятся!

— А как ты думаешь, деда, что теперь наша Фрося?

— Давно уж она не наша, Митек! В офицерском казачьем гнезде со своим хорунжим царствует. Поди-ка, подорожники ему стряпает, в поход против нас снаряжает.

— Не верю я, чтобы она его против нас снаряжала.

— Что поделаешь! Девка замуж — отрезан ломоть. А Фрося-то еще к нашим недругам подалась. — Дед Арефий помолчал, снова растревоженный, будто оправдываясь за горячую привязанность к внучке, с недоумением добавил: — Ведь душевная была, заботливая. И краше поискать.

— Ну и куда бы я ее такую упрятала? — Наследиха села на койке, суетливо стала закручивать, затягивать узлом волосы, угловато разводя тонкими руками. — Виновата я, что ли? Все кто-нибудь да приставал к ней. Попы и те зарились.

— Никто тебя не винит, Евдокия, — сказал Арефий, понимая горькое волнение дочери. — Одолела девку любовь-присуха, вот и упустили мы свою пташку.

В маленькой комнатке Караван-Сарая, где помещался стачечный комитет, в самом деле не протолкнуться. Левашов в сторонке вручает какие-то бумаги Харитону, который так внимательно слушает его, что надбровья набухли на гладком широком лбу.

Рядом с ними Георгий Коростелев и Лиза в зимнем пальто с воротником-горжеткой, свернутая золотистым жгутом коса светится из-под меховой шапочки.

— Вот еще от меня письмецо Александру Алексеевичу. Мама очень просила, — добавила Лиза, взглянув на высокого Георгия. — Ты же знаешь его горячий характер. — И вся в румянце до слез девушка торопливо пояснила: — Нет, нет, мы не уговариваем его сидеть в затишье! Он и не потерпел бы. Но тут советы ему на случай, если обморозится. И адрес в Бузулуке, где можно получить бинты, лекарства.

— Мы ждем, что красногвардейцы вот-вот подойдут к Оренбургу, а вы — адрес в Бузулуке! Саша сейчас, наверное, под Переволоцком, а то и в Каргале… — сказал Георгий с ласковым упреком, но, упомянув о Каргале, запнулся на полуслове.

«Если бы наши были там, связные давно бы пробрались в город, да и пальба из пушек слышалась бы. Но нет ничего… Что там происходит? В чем заминка?»

— Мама просила…

— Ну хорошо, хорошо!

Харитон в упор разглядывал блестящие глаза Лизы, прямой маленький ее носик. Она покосилась сердито, пушистые брови дрогнули, стремительно сдвинулись, но Харитон не отвел упрямый взгляд, а улыбнулся, и все его открытое, в золотистой россыпи веснушек лицо просияло таким добродушием, что обижаться было невозможно.

— Давайте уж! — сказал он, протягивая за письмом широкую ладонь. — Передам, где бы ни находился.

— Только смотри держись посмирнее, нос не задирай, когда будешь проходить через линию фронта! — сказал Георгий с возникшим вдруг сомнением: даже в потрепанной солдатской шинельке очень приметный парнюга, сразу видно — задира и смельчак. Что у него на уме, то и на физиономии.

— А я, как договорились, под солдата-дезертира… Будто с придурью, — сказал, не смущаясь придирчивого осмотра, Харитон. — Дезертиров в казачьих частях не жалуют: боятся дурных примеров и гонят поскорей дальше. Если дадут по затылку, стерплю. Дела ради… Патрулей обставлю в лучшем виде. Я этих дутовцев до того ненавижу, что страха не слышу. Пройду…

— Куда ты пройдешь? — неосторожно брякнул подскочивший к нему Пашка, взглянул на Георгия, на Лизу и умолк, зажав себе рот грязной ладонью.

Харитон, взяв братишку за озябшую руку, удивленно приподнял брови:

— Где так увозился?

— Мы с Гераськой афишки… листовки расклеивали по городу. Поручили нам от статочного комитета.

— А-а, — уважительно произнес Харитон. — Почему же ты в клею? Неужто руками мазали на морозе?

— Мазали кистью. Да клей был из муки. — Худенькое лицо Пашки так покраснело, что все веснушки растаяли. — Мы листовки расклеили, а ведерко облизали… когда вернулись.