Дом родной

Зуев, нахмурившись, остановился.

— Что, при немцах приходилось вам тут бывать, что ли? — спросил он сухо.

— Зачем? Вы за кого меня принимаете? Я первым ваш городок освобождал. Морячок и танкист одновременно. Из армии Рыбалки. Может быть, надо показать документы?

— Ладно, — оборвал его Максименков.

— А щьо? Надо все делать чисто. А то твой кореш еще нас за спекулянтов посчитает.

— Ну, хватит. — И, обращаясь к Зуеву, Максименков спросил: — Может, посидим где-нибудь? Есть у вас тут какая-нибудь забегаловка? Или колхозная столовая? А может, коммерческий ресторан?

Через полчаса они втроем уминали кулеш из требухи, заказанный для гостей по коммерческим ценам, и Зуев убедился, что действительно ребята командировочные. Они приехали закупать картошку, уродившуюся в тот год неплохо в северных песчаных краях. И никакого особенного участия в этих делах они у Зуева не просят, а только хотели бы, чтобы он указал колхозы, где можно раздобыть нужную им продукцию.

— Разве шьо бензинчиком подзаправиться. А больше ничего не потребуется, товарищ майор, — сыпал как горохом юркий Жора.

Зуев порекомендовал им съездить в «Орлы».

— Колхоз хороший. Попытайтесь. Председатель — мужик оборотистый.

— Это как, эти самые дворяне, чи щьо? — спросил Жора, человек по всем статьям действительно бывалый.

Они посидели за кружками пива в закрытом зале для районного актива. За это время подвыпивший одессит успел рассказать целую кучу забавных историй. Особенно удавались ему байки автобиографического порядка. Максименкову они, видимо, были хорошо известны, но все же слушал он их с восхищением и авансом подмигивал Зуеву при каждом фабульном повороте.

Лысый и рябой Жора оказался добродушным балагуром. Но в то же время странно вспыльчивым и с определенными вкусами.

— Тише: женщина, — остановил ею шепотом Максименков, когда в «кабинет» стали приходить на обед руководящие работники.

Первым аккуратно, к началу обеденного перерыва, явился Сазонов. Он молча занял свое обычное место и, не заглядывая в меню, кивнул официантке:

— Давайте.

При его появлении Жора, искоса наблюдая за Сидором Феофановичем, понимающе подморгнул и продолжал сыпать своим нахальным говорком, рассчитанным на всех посетителей столовой.

Затем в столовую вошли Швыдченко, Новиков и Пимонин. Вскоре в закрытом зале было полно. Жора не унимался. Он, видимо, был лицедей по натуре. Сначала никто не обращал на него внимания, но когда разговор зашел о кино и о музыке, в которых Жора был знатоком, Максименков стал восторженно комментировать сентенции своего дружка:

— На киношников он всю жизнь в обиде… Ты понимаешь, как они с его «талантом» обошлись…

— Это же я возил на лайбе того, с патлами как у пуделя, режиссера и того носатого оператора, который на отощалого ворона смахивает. По всему одесскому рейду. А туманы! А?

— Это же он — тот самый Жора. Можно сказать, соавтор знаменитых, потрясших весь мир кадров севастопольского рейда, — захохотал Максименков. — Понимать надо!

— Мы же всю эту муру снимали в Одесском порту.

— Ты понимаешь? И когда вышел на экраны мира «Потемкин», Жора так и не увидел себя на экране. Он был в студенческой тужурке с блестящими пуговицами в знаменитой сцене с одесской лестницей, — соболезнующе закатил глаза Максименков. — Петро Карпыч, друг, кто вкусил яд искусства, тот не прощает таких обид. Слава артиста — ядовитая слава.

За другими столами уже давно все обедающие повернули головы на громкий смех Максименкова. Пимонин покачивал бритой головой. Швыдченко, прищурившись, поглядывал на веселых компаньонов Зуева. Только один Сазонов молча поглощал свою лимитную порцию. Жора, видимо довольный» что на них обращают внимание, снова заговорил:

— Черкасов? Артист? Хана! И что вы мне скажете про Крючькова? Это же шантрапа, Чирьков?

— Кое-как он еще признает Орлову, — шепнул, наклоняясь к Зуеву, подвыпивший Максименков.

Зуев уже давно чувствовал себя неловко и, подозвав официантку, стал расплачиваться. Уже выходя, он слышал пьяное бормотание кавалериста:

— Но зато музыку любит до самозабвения. Может быть, именно потому, что даже и намека на голос у него нет. А в сырую погоду — ну как там, на море, обойдешься без сырости? — даже говорит то фистулой, то басом… Музыкальность выражает свистом. Свистит артистически, все оперные арии, самые знаменитые… — И в большом зале Максименков стал рассказывать, что один раз, выступая со своим свистом на арене цирка, Жора пересвистал даже знаменитую Савву…

В большом зале все шло как обычно. Пиво, болтовня. Но что-то пошлое, липкое коробило Зуева и тревожило, заставляя настороженно поглядывать на собеседника. И предчувствие чего-то неизбежного, мутного и тягостного заставляло Зуева шарить глазами по лицам посетителей столовки.

Зуев стремился уйти из столовой и вытащить оттуда «гостей». На душе у него было муторно, словно он обманывал кого-то. Поэтому он даже обрадовался, когда в общем зале столовой увидел Шамрая. Обрадовался не тому, что может заняться полезным делом, а просто представившейся возможности оторваться от надоевшего шумного собеседника.

— Шамраище, пошли! — помахал он приветственно рукой и шагнул между тесно поставленными столиками. — Надо мне тут бригадиру кое-что объяснить, — кинул он Максименкову.

Шамрай направился к Зуеву. Но от Максименкова трудно было отвязаться. Подвыпивший кавалерист продолжал нашептывать ему:

— Я тебе должен сказать, что он не одессит. Как я понимаю, наш парень — ростовский. Да это все равно. В старину говорили: Ростов — папа, Одесса — мама. Нет, ты погляди, какой орел! — толкнул он Зуева, кивком головы показывая на появившегося в дверях «кабинета» Жору. Поворачиваясь вслед жесту кавалериста, Зуев, пожимая руку Шамрая, почувствовал, как неожиданно вздрогнула рука товарища, а затем со страшной силой, клещами, охватила его ладонь. Но он уже смотрел не на Шамрая. Страшная бледность, какая бывает у сильно выпивших людей, разлилась по покрытому рябинками лицу Жоры. Оглянувшись назад, где за его плечами было видно горбоносое лицо Швыдченки, Жора быстро прошел мимо Зуева, Шамрая и Максименкова, бросив на ходу:

— Проверю воду в радиаторах.

Зуев и Максименков только потом вспомнили, что сказано это было другим, не Жориным голосом. А сейчас Зуев чувствовал одно — что руку его Шамрай стиснул с такой силой, что Петр Карпович даже присел от боли.

— Ты что? — повернулся он к Косте.

— Откуда? — прохрипел Шамрай.

— Из Одессы. Да пусти же, Котька…

— Врешь! — И уже знакомое Зуеву бешенство, как отсветы пожара, мелькнуло в глазах друга. Но в это время на улице зафырчал мотор машины. И тут же Шамрай, резко отбросив его руку, бросился, задевая столы, к выходу. Когда Зуев и Максименков выскочили вслед за ним, они увидели задний борт набирающего скорость грузовика, выезжавшего на улицу, и бегущего наперерез машине Шамрая. Он что-то кричал, но голос его тонул в реве мотора. Машина мчалась прямо на Котьку, и в какую-то секунду переключения скорости Зуев услышал отчаянный крик:

— Петяшка, стреляй! Стреляй, мать его…

Но водитель машины, мчавшейся прямо на человека, как показалось Зуеву, умышленно прибавлял скорость, чтобы сбить с ног Шамрая. В последний миг Котька отскочил в сторону, но его задело бортом, и когда промчалась машина, на дороге осталось распластанное тело Шамрая. Зуев и Максименков подбежали к нему. Он, вставая, кричал:

— Это же он! Власовец! Стреляй, Петро, стреляй!

Это было так убедительно, что Зуев, не раздумывая о последствиях, выхватил пистолет и, положив его на локоть левой руки, стал палить в удаляющуюся машину, целясь по скатам.

На стрельбу выбежали из столовой люди, и прежде всех начмил Пимонин и Швыдченко. Обедавшие повалили толпой. Бежали базарные зеваки.

Едва стоя на ногах, впившись взглядом в скрывшуюся почти машину, Шамрай с отчаянием крикнул: «Не попал!» — и грохнулся на землю в нервном припадке. Начмил Пимонин наклонился над ним, ощупывая, спросил: