До свидания, Светополь!: Повести

Нюра успокоила её:

— Баба Люба придёт вечером.

Но девочка продолжала беспокойно смотреть на взрослых. Даже о кукле забыла… Прилив благодарной нежности к жене ощутил Сомов, а когда Нюра пожаловалась на бессонную ночь — трижды пришлось вставать к Мае, — улыбнулся про себя: сколько таких ночей было у Любы!

— Это с непривычки, — заметил он.

Нюра шевельнула бровями.

— Каждому своё. — И растолковала, опасаясь: вдруг не поймёт. — Одни физически помогают, другие — материально.

Что она имеет в виду? Те несколько платьиц, которые они с помпой преподнесли Мае? Но разве Люба не покупает? Может быть, не такие роскошные, потому что весь её доход теперь — его пенсия, но из‑за кого, как не из‑за внучки, оставила работу. Оскорбительным для его жены было это разделение на «физическую помощь» — помощь собственными руками, и иную, ради которой не надо гнуть спину. Насмешливым взглядом окинул холеное тело юной бабушки.

— Ваша помощь не слишком сказывается на вас.

Она вскинула головку.

— Женщина всегда должна оставаться женщиной. В любом возрасте и при любых обстоятельствах. Обабиться легко…

По Любе хлестает. Обабилась… Опустилась… Не посторонними были эти слова — сколько раз сам в ярости бросал их в лицо Любе! В те горячие минуты они казались ему справедливыми, но сейчас, в устах чужой и красивой женщины, чудовищным звучали наветом. Сомов улыбался. Он не имеет права срываться, он должен ответить достойно и убедительно. Любиного мизинца не стоит эта чистенькая дамочка! Разве способна она отмахать за воскресенье ворох соседского белья, чтобы заработать лишний рубль? А Люба это делала в их трудные годы, и ни разу ни словом не попрекнула его. Стирала… Драила полы у профессорши… Он скитался по больницам, получая крохотную, тогда ещё невоенную пенсию, а она тянула дом, и длилось это порой месяцами. Как смеет эта расфранчённая кукла судить её?

— Что вы считаете — обабилась? — Он внимательно следил за своим голосом. — Когда женщина сама стирает грязные пелёнки? Или когда ходит за чахоточным мужем?

— Не надо истолковывать мои слова превратно, Павел Филиппович. Вы прекрасно понимаете, что я имею в виду.

— Ну хватит! — вмешался Шагалов. — Человек в гости пришёл, а ты… Давайте лучше пить чай. Нюра!

Не только об обязанностях хозяйки напоминало это обращение, но и взывало к терпимости. Посмотри, кто перед тобой — неделя–другая, и богу душу отдаст.

— Хорошо. — Она встала. — Будем пить чай.

Сомов тоже поднялся.

— Благодарю. После меня вам придётся с хлоркой кипятить все.

Нюра закатила глаза — вот видишь, а Шагалов, миротворец в пижаме, закудахтал над ухом:

— Павел Филиппович! Дг ты что? Павел!

Сомов отстранил его, чтобы не мельтешил перед глазами.

— Только вы что‑то не согласились, чтобы молодые у вас жили. А здесь чистенько. Нет обабленных женщин. Чахоточных нет.

С благочестивым видом внимала ему Нюра. Говорите, говорите… Но у него не хватило дыхания. В карман полез за таблетками Сергея Сергеевича. Они рассыпались там — забыл, наверное, закрыть пузырёк. Достал две.

— Воды, — заботливо подсказал жене Шагалов, —Воды, быстренько.

Но Сомов, запрокинув голову, проглотил так. С елейным состраданием глядели они на него, что‑то приглушённо говорили, двигались, но он не обращал на них внимания. Сейчас ему станет легче, и он уйдет. На Маю смотрел в эти последние минуты. Она все раздевала куклу — догола… Ещё тогда, в декабре, была у неё эта привычка.

Он слабо улыбнулся. Что‑то все же осталось от прежней Маи.

— Мне пора, — выдавил он.

У подъезда в тени старого каштана стояла крашеная скамейка, но он протащился до другого подъезда и сел там.

В диспетчерскую проник незамеченным. За барьером сидел незнакомый человек — вероятно, тот самый новый диспетчер, о котором толковал нынче утром развязный Сапатов. Бывший директор автобусного парка… Не без усилия вспомнил Сомов его фамилию — Бугорков.

Последний раз был здесь полтора года назад — навестить зашёл в недолгой паузе между вспышками. Ничего не изменилось с тех пор. Те же обшарпанные стены, тот же отполированный локтями барьер, окурки на линолеумном полу, выцветшие плакаты по безопасности движения. Думал ли он, что ещё раз выпадет увидеть все это! И не во сне, не в кошмарном калейдоскопе ночных видений, а вот так, наяву. Даже прежний гаражный дух узнал — смесь табачного дыма, сухости и приятной пустоты, от которой давно уже поотвык. Не сразу сообразил, что означает эта пустота. Лекарствами не пахнет…

Новый диспетчер увлеченно писал что‑то.

— День добрый, — произнёс Сомов.

— Да–да, — быстро ответил, не отрываясь, человек. — Минутку. — И, лишь закончив, поднял голову. На подвижном, в дряблых складках лице выразилось удивление, чуть ли не испуг — что за чудовище предстало перед ним! — но уже через секунду овладел собой. — Чем могу служить?

— Ничем, — сказал Сомов. — Забрёл поглядеть на родные места. — Бывший директор, не понимая, пристально изучал его. — Когда‑то я трудился здесь. За этим самым столом. — Он поглядел на стол и узнал его. — Вот и стол не изменился. Под правую ножку бумага подложена.

Человек недоверчиво посмотрел вниз.

— Точно!

Сомов улыбнулся.

— Я ведь не собираюсь обманывать вас. Моя фамилия Сомов. Диспетчер Сомов.

— Ну как же, слышал! — обрадовался новый диспетчер. — Очень много слышал о вас. Много и хорошего. — Он проворно поднялся, распахнул дверцу в перегородке. — Прошу. Чувствуйте себя как дома. Да вы и есть дома.

Не рассчитывал Сомов на такую встречу. Человека чванливого и высокомерного ожидал увидеть — бывший директор как‑никак. Засомневался даже, тот ли диспетчер, о котором говорил Сапатов, но познакомились, и оказалось — тот: Александр Потапович Бугорков. Заботливо усадил он Сомова в высокое икарусное кресло.

— А действительно тянет в родные места, — проговорил с чувством. — Я ведь тоже пенсионер. Немолодой, со стажем. Два года промытарился дома. «Тыбы» стал. Знаете, что это? Ты бы то сделал, ты бы это сделал, ты бы туда сходил… Это только кажется, что пенсионер — свободный человек. На самом деле — ещё какой подчинённый. Но, правда, в том смысле легче, что начальства немного — в одном лице все: жена. Но она за десятерых тебя вымотает. Вот, на службу сбежал, — полушутя жаловался Бугорков.

Хоть и аттестовал он себя как пенсионер со стажем, а выглядел — куда Сомову. Подвижен, бодр, да и седины то ли вовсе нет, то ли незаметна в мягких каштановых волосах.

— Я тут нынче с неким Салатовым познакомился, — сказал Сомов. — Только пришёл, а уже на новой машине разъезжает.

Александр Потапович насупился, несколько секунд хмуро смотрел на Сомова поверх очков.

— Мда! Что‑то неладное у них с машинами. Я тут человек новый, не принюхался, но чую — неладно. А Сапатов что! Сапатова знаю. Он у меня в автобусном работал, на дизеле. Жулик — пробы ставить некуда. Там все в общественных деятелях ходил. Но скинули. И вот надо же — опять судьба свела. И опять то же самое. Черт знает что!

— Я поинтересуюсь у Ведищева, — сказал Сомов.

Бугорков поджал губы, думая.

— А что! — проговорил он. — Ваше законное право. Вы столько проработали в парке.

— Я с ним как фронтовик с фронтовиком. Он ведь отставник. Воевал, выходит.

Бугорков сокрушённо развёл руками.

— А я вот нет. Не пришлось пороха понюхать. Всю войну на Урале.

— Ну что вы! — поспешил успокоить Сомов. — Не всем же из винтовок палить. Кому‑то и в тылу надо было. А иначе чем палили бы?

И получаса не были знакомы, а уж столь хорошо, казалось ему, видел и знал Александра Потаповича Бугоркова, что, когда кто‑то из новых водителей сдал путевой лист, не постеснялся попросить разрешения протаксировать его. Бугорков расторопно поднялся.

— Ради бога! — Почтительно усадив Сомова на своё место, подвинул ручку, счёты, достал потрёпанную таблицу расхода горючего.

Дрожащими пальцами засучил Сомов рукава. Сумею ли? Не забыл ли? И как глаза без понуканий и усилия вспомнили все подробности этого старого диспетчерского стола — и глубокую щербатину слева, и с отколотым углом пластмассовую ручку среднего ящика, — так тело само по себе приняло рабочую позу. Ноги привычно отыскали под столом перекладину, а руки неторопливо и точно разложили все необходимое: счёты, гаражную ведомость с убористой подписью Индустрии, красно–синий толстый карандаш, которым испокон веков отмечался галочкой выход машин на линию. Красная — вышла, синяя — вернулась.