До свидания, Светополь!: Повести

У кровати остановился. Опять проваливаться в эту пуховую бездну…

— У тебя туфли есть.

— И костюм, — подхватил он. — Полное снаряжение. Гроб не заказали ещё?

Потной рукой взялся за холодный никель спинки, начал осторожно ноги сгибать.

— Ты тапочки в шкафу искал? — Удивление проснулось в голосе.

«Дошло», — жёлчно подумал Сомов и в тот же миг, не удержавшись, повалился на кровать. «Из‑за тебя все!» — чуть было не вырвалось, но стерпел. Упал неудобно, боком, и замер так; лишь бы не встала, не начала приставать со своей помощью. Но было тихо. Сомов завозился, устраиваясь.

— Я деньги искал, — сказал он. Засучил озябшими ногами, подворачивая одеяло. Виделось ему, как она тупо смотрит перед собой, его слова переваривает. «Зачем тебе деньги?» — спросит сейчас, и она спросила:

— Зачем тебе деньги?

Ответ уже вертелся на языке — в нетерпеливой и злорадной готовности:

— Тапочки купить.

Она опять помолчала, переваривая.

— А те уже износились?

Сомов ухмыльнулся.

— На тапочках экономите?

«И рыбок уморили! И пластинки на чердак выкинули». Он распалялся.

— Я же не работаю сейчас, — сказала Люба, оправдываясь.

Будто он не знает этого! Два года восемь месяцев Мае, и два года восемь месяцев она не работает. Опять мелькнуло: что будет, когда они лишатся его пенсии, но он легко успокоил себя: Мая в садик пойдёт, да и Галочка закончит к зиме техникум. Сказал:

— Мне нужно десять рублей.

«Зачем?» — спросит сейчас, и она спросила. «Нужно», — отрезал он. Она не стала допытываться, принялась тягуче объяснять, что они поистратились со смертью Мити, что она уже заняла до пенсии и, вероятно, придётся ещё занимать. Спасибо, Пётр согласился отвезти его сегодня.

— Он жулик, твой Пётр, — сказал Сомов. — Хлеб в котлеты суёт, а себе «Жигули» покупает.

Никуда не поедет он с Петром. Когда тот явится за ним в десять, его и духу здесь не будет. Вот только деньги… И он закрыл глаза, думая.

Во дворе подметали — в открытую форточку доносились размеренные звуки. Он снова забылся, и привиделось ему, будто он в больнице. Рогацкий, старичок Маточкин с крестьянскими руками, Витя Шпалеров — все на местах, только это не Тарман, не его четвертая палата, а военный госпиталь. Входит Верочка. Говорит, что его на совесть поштопали, а он улыбается и протягивает букетик ромашек. Верочка укоризненно качает головой, но взять цветы не успевает: Сомов просыпается. Он узнает ромашки, которые видел во сне, — это вчерашние, так и остались вянуть на тумбочке.

В доме все уже на ногах, но ходят на цыпочках, и шепотом все, шепотом. «Все‑таки что‑то значу ещё», —думает Сомов, но без радости. Пусть бы гоготали, топали…

На кухне — голос Галочки и быстрый негодующий шепот сына в ответ. Сомов мало жил с ними — больше по больницам последнее время, — но и раньше скребло подозрение, что не слишком ладят молодые. А ведь он золотой парень! Ну, вспыльчив, зато честен, работящ, на редкость серьёзен в свои двадцать три года. Не пьёт, не торчит в бильярдной вечера напролёт, как это делал его папочка. Не водит в дом ватаги друзей — кажется, у него вообще их нет. Не гуляет от жены. Тогда в чем же дело? Почему у них так?

В кухне позвякивало — завтракают. Молча, мрачно жуют, будто какое ответственное дело вершат. Сомов никогда не понимал этого. Вон как шумно и весело в их больничной столовой, а ведь не дом отдыха.

А он? Он сам? Бывал ли он разговорчив, обедая вдвоём с Любой? Но то — другое, у них с самого начала кось-накось. В крупном же дефиците были мужики, коли даже такие калеки, как он — и душой калеки, и телом, — шли нарасхват!

Свадьбу устроили в складчину — Любина родня. Коронным блюдом на столе цвел винегрет, зато пригласили одноногого баяниста Тишку, — сколько мыкалось в те годы по белу свету одноногих и одноруких! Сомов быстро снюхался с ним, и они, поднабравшись, забыли обо всех, тянули свои фронтовые песни. С жалостливым осуждением глядели на них Любины родичи, сама же Люба в жёлтом платье с бумажной розой на груди сидела весь вечер как истукан, и хотя ни капли не взяла в рот, то и дело выходила: её выворачивало. Такая была свадьба.

А ведь и у Кости не лучше, подумал вдруг Сомов. Белое платье и черный костюм, деликатесы на столе — для винегрета места не нашлось, — а вот радости не было. Как первоклассник за партой, прямо и напряжённо, сидел сын в своём торжественном костюме — тоненький, совсем юный (когда выходили из загса, женщины на улице качали головами: «Мальчик! Совсем мальчик!»), исправно целовался под «горько», с натужной улыбкой выслушивал наставления и поздравления, но радости‑то не было. Тогда Сомов не обратил на это внимания. Самому было весело, плясал, хотя, как и сейчас, его привезли на свадьбу из больницы. Что на свадьбе, что на поминках — лишь бы поплясать, подумал о себе с осуждением.

— Побежала, — сказала в кухне Галочка.

Костя буркнул что‑то. Минуты через три и сам вышел, а могли бы и вместе. Умышленно задержался… Сомов открыл было глаза, но послышались тяжелые шаги Любы— грузно и вразвалочку ходила, как утка, — и он притворился спящим.

А что, если он сделал ошибку, благословив… нет, заставив сына жениться на Галочке? Почти заставив. Тогда он не сомневался в своей правоте, а сейчас… Удивительно! Давно бы пора во всем разобраться, но чем старше становится, чем ближе срок, тем все вокруг запутанней и сложнее. Один он, наверное, такой урод на земле: стариком умирает, а так и не постиг, что к чему.

Шаги протопали в комнату молодых, потом вернулись и замерли у шкафа. Скрипнула дверца. Переодевается? Сомов осторожно приоткрыл глаз. Жена — без платья — стояла спиной к нему: квадратная, оплывшая жиром, в мужских сатиновых трусах и черном лифчике; напяливала на себя что‑то коричневое. И это в августе, на юге! Голова не пролезала, но Люба тупо, упрямо тянула вниз.

Топ, топ — в прихожую шаги. Дверь открылась, закрылась, заскрежетал ключ в замке. Сомов обмер. Вот этого‑то и не предусмотрел! Старый болван, вообразил себе, что его жена уйдет из дому, не заперев квартиры! Всюду ведь воры мерещатся, а утруждать свои женские мозги вопросом, за каким добром полезут к ним, разве станет!

Проклинал себя Сомов за недальновидность. Всю жизнь не учитывал каких‑то мелочей, и из‑за этого, из‑за мелочей, рушились такие прекрасные планы. Вычитав где-то, что для цитрусовых с лихвой достаточно двадцати пяти градусов, натыкал в палисаднике апельсиновые саженцы, собственноручно выращенные в комнатных горшках. Бахвалился перед знакомыми: через пяток лет свои апельсины будут, на сбор урожая приглашаю. А почему бы нет? Ведь у них не то что двадцать пять — за тридцать переваливает. Ерунды не учел: зимних морозов. Так и сейчас…

Сомов выкарабкался из перины. Придерживая спадающие кальсоны, босиком прошлёпал к двери. Ключей, знал он, всего три, и тот, что был его, давно перекочевал к Галочке, но все же пошарил по ящикам и полкам. А вдруг? Нашёл какой‑то, и хотя видел — не тот, попытался сунуть в явно узкую для него замочную скважину.

Озадаченно прошёлся по кухне. У окна постоял, затем с усилием открыл окно. Метра полтора до земли — прежде сиганул бы не задумываясь. Сейчас — не выйдет. С тоскою оглядел Сомов пустынный двор. Где‑то играло радио, незнакомая женщина вешала белье. Новые соседи?

Из своего подъезда вышел Вася Мальчинов. Лениво вышел, потягиваясь, потирая лысину и широкий свой нос. Парусиновые брюки, майка. Пляжные шлепанцы на босу ногу. В отпуске?

И тут Сомова осенило.

— Вася! — позвал он.

Но сосед только зевал и, как кот, щурился на солнце. Сомов ещё пару раз окликнул его своим слабым голосом — без толку. Не помогали и знаки, которые он старательно делал худыми руками. Тогда притащил из комнаты молодых транзистор, собственноручно собранный Костей, включил на всю катушку. Все же сын крепко знал своё дело: вырвавшаяся на волю певица завизжала так, что Вася вздрогнул и обалдело уставился на окно. Сомов поманил его пальцем. Тупо глядя на него, Вася приблизился.