Собрание сочинений. Том 2. Иван Иванович

Логунов передохнул, провел ладонью по широкому лбу и черным волосам, улыбнулся светло и грустно:

— Вот я вам все и выпалил. Вчера я разговаривал с одним партийцем-забойщиком. У него восемь человек детей. Жена на производстве не работает, ей и дома управиться трудно. Так он говорит: «Ничего, я их всех обеспечиваю». А я ему сказал: «Ты на этом не успокаивайся. Мало добыть детям кусок хлеба, надо воспитать их полноценными гражданами. Уделяешь ли ты время своей жене? Знаешь ли ты, чем она дышит, что ока может дать твоим детям? Она растит целый отряд строителей, людей, которые будут жить при коммунизме. Ведь это только представить нужно! Так помоги ей заботой о ее собственном культурном и моральном росте, чтобы она не оставалась только чернорабочей-поденщицей в твоей большой семье».

Иван Иванович сидел, опустив голову, нервно сжимая в руках маленькую книжечку, написанную его женой. И чем дольше говорил Логунов, тем больше сутулились плечи доктора, тем ниже опускалась его голова с упрямым ежиком темных волос.

Среди ночи Иван Иванович проснулся от давящей боли в сердце. Оно сжималось с такой необычайной силой, что в первую минуту доктор подумал о приступе грудной жабы. Он вспомнил лицо больного китайца-старателя, бледно-желтое, покрытое потом после долгих часов жестокого удушья, его тело, застывшее от боязни шевельнуться, чтобы не вызвать нового страдания.

«Неужели и у меня это же? Как я не заметил раньше?» — Иван Иванович повернулся с нарочитой резкостью, но не ощутил ничего особенного; сердечная боль переходила в нудное, глухое томление. Лицо Таврова всплыло в памяти, разгоняя остатки дремы…

— А-а-а! — простонал доктор и, сжимая кулаками лоб, откинулся на подушку. — Каких пышных фраз я ему наговорил! Они трусы… Ну, а я-то почему сам подставил голову под обух? Даже переговорить с Ольгой вовремя не смог… не сумел. Хотя уже поздно было!.. Логунов прав: я не заметил, как она отстала, и поэтому потерял ее.

Одним сильным движением Иван Иванович поднялся, сел на диване; потом закурил и начал ходить по комнате, не зажигая света.

— Надо уезжать отсюда. Забыть все, вычеркнуть из памяти, — решил он наконец. — Завтра же подам заявление.

Но назавтра он неожиданно заинтересовался китайцем, который давно страдал жестокими приступами грудной жабы, считался уже обреченным и доживал последние дни на камфаре. Иван Иванович еще раз осмотрел его, посоветовался с невропатологом и терапевтом и к вечеру назначил операцию.

На этот раз усомнился даже Хижняк:

— Очень уж слаб больной. Стоит ли?

— Стоит. Случай затяжной, артериосклероз выражен очень слабо, — ответил Иван Иванович, моя руки водой с нашатырным спиртом. — Такие операции уже не популярны сейчас: эффект малый, но я не хочу, чтобы больной погиб на днях. По крайней мере, на шесть месяцев ручаюсь за улучшение. А там кто знает!.. Ведь мы с вами придерживаемся правила: ни одной жизни не отдавать без боя.

Он произвел иссечение узлов симпатического нерва на шее больного с левой стороны, и сам проследил, как снимали его со стола и укладывали в палате. Рабочий день хирурга на этом закончился. Иван Иванович умылся, сбросил халат, кое-где забрызганный кровью, и в раздумье остановился у письменного стола. Надо было писать заявление об уходе, но как собраться, бросив тяжелобольных, оперированных им после возвращения!

«Не могу сейчас, и не подам, и никуда не уеду! Пусть будет тяжело, но так позорно, малодушно убегать я не согласен».

Он вышел на крыльцо больницы… В воздухе столбами толклась и звенела мошкара; комары так и заливались, так и дули в свои крохотные трубы. Привлеченный необычайной суетней маленьких кровопийц, надоевших ему в тайге, доктор остановился: чем вызвано такое торжество? Да, тепло и тихо: после вчерашнего ливня погода стояла роскошная. В небе, красочно расписанном зарею, синие лучи расходились гигантским веером по пурпуру и позолоте, падая из-за лиловых туч. Там было солнце. Вот оно, раскалив края облаков, выкатилось, как литой шар, и, мгновенно меняясь, еще ярче заиграли краски заката, охватившие полнеба. Взойдет завтра солнце — и снова придет день, небогатая временем мера человеческой жизни. За ним потянутся чередой миллионы, миллиарды дней… Пока светит миру солнце, будут приходить они. Но этот день угасает невозвратно.

Иван Иванович смотрел на зарю… Еще что-то было сорвано с его саднящей души, и чуткая обостренность всех чувств почти болезненно отзывалась в груди.

Вот ветерок потянул с гольцовых гор, не по-северному мягкий, — дыхание цветущей тайги. Любимая, прекрасная земля!.. Сознание своей нужности на этой земле вдруг опалило Ивана Ивановича лихорадочным ознобом. Он тихо сошел по ступеням и пошел по прииску, куда глаза глядят. Его окликали приветствиями, зазывали на чай, на ужин, пытались расспрашивать о тайге. Доктор отвечал невпопад, крепко пожимал протянутые руки и торопливо уходил. Искал ли он кого? Во всяком случае, когда на одной из улочек зазвучал, приближаясь, голос Ольги, Иван Иванович не свернул в сторону: неизвестно зачем, но они должны были встретиться.

Ольга шла не одна: рядом с нею постукивала каблучками Пава Романовна, благоухавшая так, точно выкупалась в одеколоне. Пава сразу засуетилась, пышные локоны над ее маленьким лбом запрыгали. Но Иван Иванович, лишь мельком посмотрев на жену бухгалтера, весь обратился к Ольге, пытливо, задумчиво, изучающе глядя на нее, словно впервые увидел. Она не смутилась, не растерялась. На ее лице выразилось скорее сострадание к нему и готовность к отпору в случае нападения. Это была новая Ольга.

— Ты хочешь поговорить со мной? — спросила она, выдавая голосом сдержанное волнение.

Иван Иванович молча кивнул.

— Я могу отойти в сторону, — предложила Пава Романовна.

Он посмотрел на нее рассеянно.

— Все равно. Вы не помешаете. — И опять обернулся к Ольге: — Сразу видно — ты не сожалеешь о прошлом… Значит, дело к лучшему! Недаром говорится: рыба ищет, где глубже, а человек… На то он и человек, чтобы искать и беспокоиться! Только никто не должен страдать от этих поисков… — Иван Иванович помолчал: горечь неизжитой обиды душила его. — Зачем вам понадобилось столько времени обманывать меня. Вот что не укладывается в моей голове! — глухо кинул он, направляясь в сторону.

Ольга ринулась было за ним, но он, мощный и быстрый на ногу, мгновенно скрылся за бараками.

«Даже сейчас я хотел бы возврата, но его не может быть, и надо свыкнуться с этой мыслью», — думал Иван Иванович, шагая взад и вперед по своему домашнему кабинету.

Останавливался. Курил. И опять ходил по квартире, споря сам с собой.

«Все ясно, а сердце щемит и щемит. Когда же наступит облегчение? Да-да-да. Стыдно не то, что тебя обманывали. Постыднее теперь: уже знаю — разлюбила, не нужен я ей, а успокоиться не могу. Где же твое самолюбие? — с гневным укором бросил он себе, а после минутного раздумья: — Да что стыд и самолюбие! Тут другое: прав, прав Логунов! Всем я был вроде хорош, а в семейном вопросе сорвался. Почему я сам не заметил наклонностей Ольги к литературной работе, а Тавров, посторонний, заметил? Почему я не ободрил ее, когда она терпела первые неудачи в газете? Ведь Тавров тоже занят работой, и разве у меня совсем нет свободного времени? Играл же я в городки, в карты, ходил на охоту! Да, иногда нескольких слов достаточно, чтобы поддержать пошатнувшегося человека. В самом деле: сорвал девчонку с третьего курса института, с настоящей учебы, а потом считал себя прекрасным мужем потому, что давал ей возможность мотаться по всяким случайным лекциям. А если бы это дочка моя ушла из института… Наверно, я уговорил бы ее вернуться. И какой переполох вызвало бы такое в семье! Отчего же за жену-то не беспокоило чувство ответственности!»

Мимоходом Иван Иванович взглянул в зеркало, замедлил и несколько минут всматривался в черты человека, стоявшего перед ним.

«Осунулся, постарел, что и говорить! Бороду отпустил. Подумаешь, маскарад! Долой! Нечего из себя отшельника изображать!»