Тайна дразнит разум

Очарованный звуками, он не заметил знакомой фигурки архивариуса, в кожанке, с портфелем. Обиженный ростом, поднялся на пенек и, боясь шелохнуться, глазами пожирал Берегиню.

При мысли, что его, губкомовца, могут признать завсегдатаи вечернего ресторана, ему стало не по себе. И он, избегая аллей, спустился в тенистую пущу древнего рва. Ива ветками тянула воду, зеленую от плотной ряски. А на другом берегу крепостная стена оранжево отсвечивала на закат.

Тихая старина вернула ему душевный покой, но не надолго. У ворот Летнего сада он снова повстречал волховянку: теперь она улыбалась ему с афиши. Светлоглазая певунья с благородной поступью не может быть «женщиной из тумана», но и не может стать его спутницей жизни. В саду Берегиня с ее неторопливостью и наливными плечами казалась ему старше своих лет, и это вселило надежду, а детская улыбка на афишном портрете мигом отрезвила старого холостяка.

Прощай, мимолетная искра! Ему не привыкать уходить в свой мир противоречий. Нет большего прозрения, когда осознаешь, что всем управляет единство и борьба противоположностей.

Для Калугина выход из дому — необыкновенная прогулка в глубь вечного противоборства бытия. Вот и сейчас он, ступая ботинками по космической пыли, радовался тому, что посланцы издалека расширяют его взгляд на мир до бесконечности, а древние мостовые, лежащие под булыжниками современной улицы, позволяют ему углубиться в подземный Новгород. Там стлались бревенчатые плахи строго в арифметической прогрессии, а в XII веке здешний ученый монах Кирик с помощью геометрической прогрессии заглянул далеко вперед. Кстати, он, математик, озадачил многих любителей старины вопросом: «Нет ли в том греха — ходить по грамотам ногами, если кто, изрезав, бросит их?»

(Конечно же в 1925 году Калугин не мог расшифровать загадочные слова «ходить по грамотам ногами». А сегодня, благодаря археологам, все знают, почему ходили ногами по берестяным изрезанным грамотам.)

Возле одинокой башни, белевшей на берегу Волхова, историк искупался и, размахивая влажным полотенцем, направился к дому, где рядом с калиткой его ждали мать и Глеб.

— Не серчай, — поклонился он матери и, заметив в руке ученика бронзовую палочку, обрадовался: — Нашлось! Это же перо, недостающее Ломоносову на памятнике. Ребята стащили, когда палатку сдергивали…

Радушно приласкав собак, он обхватил футболиста за пояс:

— Проходи, голубчик, и докладывай…

Филя и Циркач скрывались в новом убежище и ночью лазали в антоновскую библиотеку. Воркун бил тревогу: «Жаба торгует старинными книгами». Медлить нельзя!

Ослепительным солнцем и тополиной порошей встретила Калугина Торговая сторона. Удивительно, флаг Варлаамиевской ярмарки давно спущен, а народ валит: всем необходима купля и продажа. Минуя ярмарку, историк поднялся на холм, где шумела и чадила барахолка. Здесь на вещи вольная цена: тут один устойчивый регулировщик — сборщица налогов Варвара с кондукторской сумкой на ремне. И всякий клянет ее на свой лад.

Толкучка — угодье беспризорников. В тени закоулка притулился мальчуган. Лохмотья кое-как прикрывают загорелое костистое тельце. Карие глазки, точно мышки, шныряют по сторонам:

— Мамки ниту, папки ниту, хлеба ниту…

Босой «артист» срывается с места, заприметив Серого. Так «вольные» зовут Калугина за серый цвет блузы и панамы. Вот ирония судьбы! На солнечной площадке возле гридницы, где встарь бушевало вече, теперь роился людской клубок, совершающий торг. Здесь, в кольце храмов и каменных лавок, толпу сопровождает запах самосада, ваксы и душного пота. Под ногами пыль, мусор. Без умолку идет перекличка.

— А вот из Питера без литера! — орет плешивый гость с мексиканскими усиками над жирной губой. — Товар без обмана — сигары «Гавана»!

Его старается перекричать жердеподобный мужчина в буденовке со шрамом на тощем лице:

— Кому старинный котелок суворовского солдата… А вот котелок денщика Суворова!.. Редкая находка! Прямо из Кончанского! Личный котелок Александра Суворова!

Продается все, от примусной иголки до японской ширмы. Самый ходовой товар — бумага для письма и махорка. Еще весной осьмушка стоила шесть копеек, а ныне и за гривенник поищешь.

Через толпу Калугин еле пробился к перекупщице. Жирная, большеротая коротышка с выпученными глазами сидела на фанерном чемодане, досасывая цигарку. У ног Жабы на мешковине развал: старомодные туфли, медный чайник, игральные карты, кузнецовское блюдо, а на нем старая книга в белом кожаном переплете.

Увесистый том — обычный молитвенник XVIII века. Таких требников сохранилось много. А главное, ни автографа, ни голубого штампа. Вернув книгу, краевед отошел к жестяно-москательной лавке Иняшина и остановился, высматривая в толкучке Филю и Циркача. Они продолжали воровать ценные книги.

Вдруг в толпе мелькнула знакомая борода лопатой, а над ней картуз с высокой тульей. Передольский тоже заметил старый требник и буквально вцепился в него:

— Сколько?

Бельмо на глазу не помешало Жабе уловить хваткий жест богатого покупателя. И она тут же вздула цену до трех рублей…

— Вы же, голубушка, — вмешался Калугин, — только что просили полтинник? Так или не так?

Авторитетный свидетель не смутил хапугу. Она заканючила:

— Побойтесь бога! Обижать бедную вдову!

У профессора лишь два рубля. Выручил Николай Николаевич. Они расплатились с торговкой и зашли за храм Параскевы Пятницы, XIII века. Коллекционер радовался, а историк недоумевал:

— Я вроде внимательно глядел…

— Экстравагантная находка! — Он благоговейно открыл книгу. — Вы правы, милейший, таких молитвенников много. Видите, это не дониконианская печать: азбука Никиты Федорова. Формат тоже не редкость: требник Чиллини с мизинец. Но поскольку берегли…

— Позвольте, откуда это видно?

Владимир Васильевич красным платком утер влажное от волнения лицо и неожиданно перешел на загадочный сказ:

— Долго стоял «поросенок» на «пуделе», отчего у него отвисла «пята» и «ухо», и на поле «слизней» мало. Уразумели?

— Не очень.

— Видите, — он осторожно обнажил переплет, — требник завернут в ослиную кожу. А книга в пергаменте или харатейной сорочке получила прозвище «поросенка». «Пудель» в данном случае не кудрявый песик, а низкий шкаф с верхней наружной полкой, как у вас в кабинете. Так вот стоял требник на приполке большой срок, отчего край корешка отвис «пятой»…

— Ради чего стоял, голубчик?

— Ради древнего пергамента, в который обернут требник, — профессор любовно погладил ладонью белую кожу: — Здесь на лицевой стороне чернила смыты, а на тыльной сохранились…

Сдерживая дыхание, он бережно отвел край обложки, открыв для прочтения старинное письмо с прямыми, жирными буквами.

— Одиннадцатый век! — ахнул профессор. — Так называемый устав! Изумительно сходен с почерком Остромирова евангелия, которое, как знаете, писалось для здешнего посадника Остромира…

— Любопытно, что за текст?

— Обязательно сообщу вам. — Знаток книги завернул том в красный платок и поинтересовался судьбой памятника России: — Надеюсь, правда восторжествует?

— Разумеется, голубчик! — Калугин вспомнил о пропаже книг: — У вас имеются автографы Юшкевича и Прокоповича?

— Есть «Послание» Сильвестра. Нашего земляка…

— Автора «Домостроя»? — оживился историк. — Откуда?

— Отец приобрел. Он утверждал, что это из книг Грозного.

— Поскольку Сильвестр был духовником царя?

— Не только! — Профессор строгим взглядом отогнал пьяного от стены храма и продолжил: — Когда Иван Четвертый обосновался в Новгороде, то остро нуждался в монетном дворе и своей библиотеке.

— Привез сюда? — изумился историк.

— Отец не закончил поиска, но догадка его резонна. Книголюб Юшкевич мог раздобыть книги Грозного. Они хранятся в Антонове.

— Надежнее отправить в Ленинград…

Прощаясь, Николай Николаевич с трудом подавил желание поделиться впечатлением от концерта «Вечернего соловья»…