Дипломаты

Клавдиев вдруг затих, на цыпочках подошел к окну, будто подбирался к птице, которую боялся вспугнуть, быстро обернулся.

– Почему ваша правда лучше моей? И почему вы должны править Россией, а не другие?

Петр вздрогнул, точно его остановили на полном скаку: «Ну вот… Клавдиев махнул хвостом!»

– Правда не у вас и не у меня, – сказал Петр, – она у народа.

– Иначе говоря, народ это вы? – спросил Клавдиев и полез за платком.

– В какой-то мере и я, Федор Павлович.

– Почему вы, а не Учредительное собрание, например?

– Октябрь дал народу мир и землю. Учредилка не дала ни того, ни другого, да и не может дать, – возразил Петр.

– Вы обратились к этим средствам, чтобы удержаться у власти! – закричал Клавдиев. – Завтра вы отнимете у народа и мир и землю! Это всего лишь тактика.

– Нет, это стратегия, Федор Павлович.

– Неправда! Для вас тактика важнее стратегии! Вся ваша политика сплошные тактические изломы! Только то правительство прочно, которое не боится своей интеллигенции! – выкрикнул Клавдиев неожиданно, он берег эту фразу.

– Интеллигент не графский титул, доставшийся от предков, – сказал Петр, сохраняя самообладание. – Российский интеллигент – это еще и сельский лекарь, и учитель. У них не меньшее право говорить от имени интеллигенции – они добыли его холодом и голодом, Федор Павлович.

– Вы меня боитесь, а их нет, поэтому хотите отобрать у меня это право! – выговорил Клавдиев и отступил к окну,

Петр обернулся: Столетов жег его из темноты красными углями – таких глаз Белодед не видел у Столетова.

– До четырнадцатого июля осталась целая неделя, Петр Дорофеевич. – Красные угли вздрогнули. – У каждой революции есть свое четырнадцатое июля…

Петр вновь очутился на улице – старик ждал его. Они свернули на Пречистенский бульвар, зашагали в гору. Белодед продолжал спорить. Философия Клавдиева – сомнение. Все подвергать сомнению, все прощупывать нервными пальцами скепсиса. «Только то правительство прочно, которое не боится своей интеллигенции» – для него это почти кредо. «Вы меня боитесь, а их нет, поэтому хотите отобрать у меня это право». В Столетове Клавдиев нашел единомышленника или Столетов пошел еще дальше? «У каждой революции есть свое четырнадцатое июля».

Московский июль – нелегкий перевал. Кто-то одолеет этот перевал, а кто-то повернет обратно. Нет, не только для Клавдиева и Столетова перевал, для Киры тоже. Перевал.

Вечером Петр вышел из наркомата. В городе было мало огней, и глыба Большого театра казалась необычно темной.

Петр свернул направо и зашагал по Неглинному проезду. Навстречу Белодеду прерывистой и неровной цепью шли арестованные – картина восемнадцатого года! Время от времени они входили в поле уличного фонаря, и Петр видел нечесаную бороду, седую голову, по-мальчишески наголо остриженную, посеребренные виски… Шли конвойные, много конвойных, едва ли не столько же, сколько конвоируемых. Что-то защемило, застучало в сердце. «Может, и Вакула здесь?» Петр пробился к кромке тротуара, сошел на булыжник. Сейчас арестованные шли почти рядом – между ними и Петром кожаная тужурка или шинель конвойного. Все пожилые: спины колесом да неподвижные руки. «Вакула… где-то здесь Вакула!» Все забылось вот здесь, у этой роковой меты… Остались лишь страх за брата да жалость к нему, которой никогда прежде не было. «Вакула!..» Петр подобрался ближе к фонарю: еще седая голова и еще борода… Мать родная! Так это же Роман Соловьев! Уперся глазами в Петра, медленно отвел, только из ладони выпала на булыжник недокуренная папироса.

Конвой прошел, но Петр не сдвинулся с места. В нескольких шагах дымился окурок, выпавший из руки Романа…

87

В полдень следующего дня, когда Петр явился в Наркоминдел, позвонила Кира.

– Ты жив? Нет, скажи, жив? А я примчалась сюда еще утром. Я здесь, рядом с тобой, на площади.

Петр сбежал вниз – действительно, у фонтана посреди площади он увидел Киру.

– А я уж чего только не передумала… – призналась она.

Он протянул руку и коснулся плеча, потом охватил ее шею легкой ладонью и приник к виску, не устоял и тронул щеку… Как же она дорога ему! Каким же длинным и нелегким должен был показаться ей путь в Россию, когда она думала о поездке сюда, и как непросто ей было отважиться. Она приехала сюда ради него – как он этого до сих пор не повял. И от сознания, что в эти дни, да, в эти два-три дня все могло осложниться и оборваться, она показалась ему еще дороже, чем прежде… И хотелось отыскать такие слова, которые единственно могли бы объяснить ей, как он ей благодарен. Его осенила мысль, которой он до сих пор страшился: явиться с нею домой, показать ей мать и Лельку, а заодно и сказать: оставайся.

– Я хочу, чтобы ты пошла со мной к нам.

– Вот теперь?

Он кивнул.

– Пойдешь?

Она остановилась, неторопливо и бережно отвела прядь волос за ухо. Глянула ее родинка, та самая, бледная, чуть размытая, похожая на звезду.

– Пойду.

Они пошли, пошли быстро, почти бегом – вдоль Александровского сада, по Воздвиженке, потом по Арбату.

– Как Клавдиев? – спросил он, не останавливаясь. – Помнишь его девиз: «Только то правительство прочно, которое не боится своей интеллигенции!»

Она рассмеялась.

– Ты хочешь сказать, он имел счастливую возможность проверить эту истину, он же был в Москве в июле? – спросила она.

– Проверить… он? – Петр посмотрел ей прямо в глаза. – И для тебя это так же важно, как для него?

Она заулыбалась.

– Пойдем… Пойдем, – как показалось ему, она избегала ответа.

Он смотрел, как она шагает рядом, стремясь за ним поспеть, и думал: «Не должна она себя вести так, если решилась уезжать».

Им открыла мать. Видно, собиралась к вечерне – платье из черной тафты она надевала только в церковь. Открыла, сдержанно поклонилась, пропустила гостью, не без умысла поотстала, чтобы оглядеть ревнивым взглядом ее.

Они шли по дому, и Кира повторяла:

– А мне нравится у вас. Мне нравится!

Она непривычно высоко держала голову, пытаясь пошире обнять взглядом комнаты, в которые входила, точно от пола до потолка было как от земли до облаков.

– Лелька дома?

Петр оставил Киру с матерью, пошел к сестре.

Мать усадила Киру в кресло, а сама села на жесткий стул.

Они сидели и молчали, наверно, от неожиданности, оттого, что вот так вдруг очутились друг перед другом.

– Петр сказывал давеча, – наконец подала голос мать, – покойный родитель ваш был мастак по литью…

– По литью, – быстро ответила Кира, казалось, спасительное это слово освобождало Киру от разговора на деликатную тему.

– Лил стволы? – нетерпеливо передвинулась мать на своем стуле. Жена кузнеца, сама не раз стоявшая у горна и наковальни, она не рисовалась, когда говорила так. – Стволы лил? – повторила она.

– Да, пожалуй, стволы лил и отлаживал, – ответила Кира. Она не сильна была в деле столь специальном, как литье артиллерийских стволов, но, видно, отец произносил эти слова когда-то и они остались в семье.

– А отец был один, когда подался на чужбину? – вдруг спросила мать.

– Нет, с матерью.

– Мать… после отца одна?

– Да…

Вновь передвинулся стул.

– Вот то-то мы, вдовы… досыта населила нами землю война. Чего это он там развоевался? – Она подняла палец, и Кира увидела, как большая лампа, висящая посреди, вздрагивает и раскачивается, точно мансарду, куда прошел пятнадцать минут назад Петр, дыбило волной.

Петр сбежал вниз, шумно вошел.

– Небось звал, а она не хочет идти? – подняла жесткие глаза мать.

Петр смутился – незачем было сейчас обнаруживать ссору с сестрой.

– Что-то неможется ей, – строго взглянул он на мать. – Видно, солнцем голову напекло.

Мать иронически хмыкнула:

– Напекло! Где напечь-то, когда она носу из дома не кажет! Не хочет, вот и все!

– Напекло!

Мать погладила твердыми, задубевшими в работе пальцами подбородок, нежный и рыхлый.