Правда и кривда

И тогда ему стало страшно за судьбу Еленки, будто в самом деле чья-то сладострастная морда тянулась к ней, и тогда он вообще рассердился на весь девичий род. Ишь, бесовского характера сороки: сколько ни учит их жизнь, а они никак не поймут, что нашему брату можно доверяться во всем лишь после свадьбы и никак не раньше.

Из спящих дворов и из закоулков села на него внезапно налетели свадебные песни дружек и свах, и между ними он увидел эту милогубую девчонку в свадебном венке. Таки хорошая была бы из нее княгинька!

Под его рукой щурилось трепетное девичье плечо, то именно, какое она любила поднимать вверх, и даже в плече, во всех его изгибах он ощущал, как билось и замирало испуганное сердце. И чем бы утешить его, чтобы и девушке стало хоть немного легче, и себя не связать насовсем? Но ничего путного он не мог найти в своей умной голове и, взглянув на босые ноги наймички, спросил: — У тебя, Еленка, сапоги есть?

Она вздрогнула, наверное, удивленная таким глупым вопросом, и покачала головой:

— Нет.

— А тебе надо сапоги.

— Летом?

— Даже летом, чтобы, когда настынет земля или на росе, голос не простудила, потому что он у тебя такой, что людям нужен. Это ты должна понимать!

— На Покрову мама справят сапоги.

— Почему же мама?

— Потому что я им отдаю весь заработок.

— Значит, дома большая семья?

— Восемь детей и мама.

— Аж восемь! Отца нет?

— Нет. Врангелевцы расстреляли.

Девушка вздохнула.

— И меня деникинцы расстреливали.

— Знаю.

— Еде же твоя семья живет?

— Далеко, в степи.

— Бедствует?

— Теперь ничего. А что было в двадцать первом?.. Как мы только выжили — до сих пор не пойму, — пробежала дрожь по всему девичьему телу.

— Расскажи, Еленка.

— Что же здесь рассказывать? — спросила, побеждая слезы.

— Все-все, что на душе лежит.

— Мало там доброго положено, — незрячими глазами, в которые уже входили страхи прошлого, взглянула на него, помолчала и зашептала, словно серебряный ручей: — Остались мы без отца, как малек на сухом берегу: разве же мать своими пучками выкормит такую семью? Что можно было продать — продали, дожили до весны и начали от голода умирать. Я тогда все соседние села обходила — может, наймет кто-то. Да где там было, хоть бы за харчи, какую работу найти! Прибилась однажды под вечер на богатый хутор. На меня сначала набросились волкодавы, а потом вышел хозяин. Измерил меня с головы до ног и не прогнал, а повел в хату, и тут так запахло едой, что я чуть не сомлела. В хате и хозяйка была, красноватая, будто из печи вытащенная. Посмотрел как-то чудно хозяин на нее, поднял вверх косматые брови, а женщина кивнула головой и начала расспрашивать, откуда я, что и к чему. Они долго и будто благожелательно присматривались ко мне, потом хозяйка, горбясь, полезла в печь, дала пообедать и даже косы похвалила: наверное, не заметила, что я аж два ломтики хлеба бросила за пазуху для братцев и сестричек своих…

На следующий день, смотрю, к нашим воротам подъезжают кони, не кони, а змеи, запряженные в высокий новый шарабан, а на нем сидят в праздничной одежде вчерашние хуторяне. Я сначала аж остолбенела посреди двора — перепугалась за те два ломтика хлеба. Но вижу, хуторяне дружески закивали головами: он в соломенной шляпе, как подсолнечник, а она в темных платках, будто кочан почерневшей капусты. Постепенно сошли с шарабана, еще переглянулись между собой и заходят во двор. Здесь они начали пристально присматриваться к нам, детям, и к пухлым, и к высохшим. Потом позвали мать, тоже обмеряли ее, будто портные, и наедине заговорили, что они зажиточные, но бездетные люди. Вчера им понравилась Еленка, так пусть мать отдаст ее, раскаиваться не будет, а они помогут семье: привезли за меня целый мешок зерна. Только еще одно условие, чтобы никто ко мне не приходил, потому что я должна быть их дочерью.

— И даже в большой праздник нельзя будет ее проведать? — загрустила мать.

— Даже на святую Пасху, — строго ответил хозяин. — Мы хотим, чтобы душа ребенка не разрывалась между вами и нами. Всюду должен быть порядок.

— Разве же это по-человечески? Я же ей мать.

— А этим не мать? — хуторянин обвел глазами всю малышню. — Думайте о них, а мы об Еленке лучше вас подумаем. Так будем сватами? — и протягивает матери руку, большую и черную, как лопата.

Взглянула мать на нас, заплакала, вытерла глаза подолом и говорит хуторянину:

— Заносите зерно, будем темными сватами.

— Чего же темными? — удивляется и хмурится хозяин.

— Потому что я не буду видеть ни вас, ни своей дочери, а вы нас и сейчас не хотите видеть.

— Мы не заставляем и не неволим тебя, женщина добрая, — отозвалась молодица, еще больше задергивая темными платками горячие края полных румянцев.

— Так меня горе заставляет, — застонала мать и рукой рубашку и сердце сгребает. — Еде ваше зерно?

— За этим дело не станет…

Занес хозяин мешок, снял с плеча, поставил ровно посреди хаты, мы все облепили его, как родного отца. А мать бросилась к сундуку, нашла свои девичьи кораллы, вытерла их об грудь.

— Это тебе, доченька, и памятка, и приданное, — цепляет мне на шею, а по щекам ее слезы катятся, величиной как эти кораллы.

— И в них я уеду?

— Езжай, езжай, доченька, да не проклинай свою маму, что не она тебя, а ты ее от смерти спасла.

И впопыхах, несомненно, чтобы я не поняла всего при ней, выпроваживает к воротам. Хозяин усадил меня на шарабан, устроил между собой и женой и слегка тронул вожжи. Кони фыркнули, выгнули шеи и тронули из места. Глянула мать на меня, крикнула, выбежала за ворота, руками за колеса цепляется:

— Отдайте мою дочь, отдайте, люди. И зерна вашего не хочу… — даже не замечает, как руки в спицах закручиваются.

Хуторянин остановил коней, слепил вместе мохнатые брови и из-за плеча понуро бросил матери:

— Значит, не будем сватами?

— Ой не будем, во веки веков не будем. Какая уж из нас родня… Пусть вам ваше богатство, а мне мои дети.

Хуторянин понуро глянул на мать.

— Ну, что же, вольному воля, а спасенному рай. Если имеешь такую охоту носить их на кладбище, пусть будет по-твоему.

Слез он с шарабана, ссадил меня на землю и не спеша, что-то бормоча, пошел в хату, ухватил мешок за узел, бросил позади хозяйки и так ударил по коням, что аж вздыбились и они, и хуторяне. А мать прижала меня к себе, целует, будто век не видела, и кораллы не снимает.

Снова пошла я на следующий день по селам, и вот на дороге встретила девочку лет девяти. Аж из-за Волги прибилась она сюда со своей родней. Чужие люди похоронили и мать, и отца, а сама Василинка уже от голода не может ходить. Добрели мы как-то домой, показала девочку матери и умоляю:

— Мамочка, пусть Василинка будет с нами, она же круглая сирота. Г де же ей на свете прожить?

Отвернулась мать от нас, а я забежала наперед, к ее высохшим ногам цепляюсь:

— Она же круглая сиротка, да еще из далекого края. Слышите, мама, пусть у нас живет!

Мать безнадежно покачала головой:

— Пусть живет, если выживет.

Так у нашей матери и стало восемь детей. Еще не успела она настрадаться моей находкой, когда во двор с картузами в руках спешат наши мальчики: Сергей, Иванко и Петрусь. Радостные такие, что и не сказать:

— Мама, слышите, мы теперь не умрем! — кричат и глазами прядут на свои картузики.

— Что же у вас там, головорезы? — перепугалась мать, не украли ли чего, потому что за это у нас тогда и детей убивали.

— Вороньи пасхальные яйца. Вот сколько надрали! Сырых напились вволю, а теперь будем печь. Они вкусные. Мы еще принесем! Или и ворон наловим! — и начинают хвалиться своим добром.

А через несколько дней комбед помог нам пудом муки. Как-то и выжили, никто не умер. А мать до сих пор говорят, что у меня такой голос от вороньих пасхальных яиц взялся.

И этот тихий, очень доверчивый рассказ перевернул мужчине душу и достал из нее не только сочувствие, но и первую волну любви.