Правда и кривда

— Может, и моего винца отведаете? — вынимает из кармана бутылку с такой этикеткой, что к ней сразу прикипают глаза богослужителя.

— Что оно такое?

— Французское диво.

— Французское? — причмокнул батюшка.

— Налить вам? — засуетился Поцилуйко возле бутылки.

— Нет, такого не пью, — ответил отец Хрисантий, преодолевая соблазн.

— Это почему? — ошеломленно спросил Поцилуйко.

— И сам не знаю почему, — насмешливо смотрит поверх гостя.

— Что-то слишком веселые вы, батюшка, сегодня, — заклекотала в голосе угроза. — Глядите, чтобы после такой радости не загрустили, как в судный день.

— И не подумаю, можете не стращать. И в сущности говоря, чего вам надо в моей келье? — вперяет презрительный взгляд в непрошеного гостя.

— Мне надо от вас только одну фактическую справочку, — Поцилуйко понижает голос до зловещего шепота, а потом, как ножом, бьет под сердце батюшку: — Скажите, в анкете вашего чада было ли черным по белому написано, что он сын попа?

От этого вопроса покачнулась дородная фигура отца Хрисантия. Он побелел, отшатнулся от Поцилуйко. Страх хищной птицей вцепился в его душу: над его ребенком в первый день победы уже собирались тучи.

— Зачем это вам… и в такой день? — не сказал, а прохрипел богослужитель.

— Зачем? Только для порядка! — сладостью оскалилось лицо Поцилуйко. — Я не думаю, чтобы Василий Хрисантиевич, майор Советской Армии, хвалился своим соцпроисхождением и писал в разных анкетах чистую правду. А как вы думаете?

— Об этом я не спрашивал у сына… Он рядовым пошел на фронт.

— Рядовым, думаю, и вернулся бы, если бы не подчистил свою анкету, — Поцилуйко подошел к фото и с притворным удивлением воскликну: — Да и орденов нахватал! Долго ли придется носить их?.. Не будете настолько любезны сказать адрес вашего чада? Или, может, придется у кого-то другого узнавать?

Корявая фигура отца Хрисантия вздрогнула и обмякла.

— Что вам от меня надо? — спросил, вздыхая, и сел на скамейку.

— Что мне надо? — обернулся к нему Поцилуйко. — Во-первых, чтобы вы пригласили меня сесть в вашей келье.

— Садитесь, — вздыхая, утомлено махнул отяжелевшей рукой отец Хрисантий.

— Вот и хорошо, у нас так всегда приглашают гостей, — Поцилуйко опустился на стул, локтями уперся в стол, заставленный разными закусками, и подпер ладонями свою богомерзкую морду. — Вы-таки ничегонько подготовились к празднику.

— Может, выпьете вина? — униженно спросил отец Хрисантий.

— Вашего или своего? — невинно спросил Поцилуйко.

— Какого хотите.

— Когда угощают добрые люди, то и выпить следует за их здоровье, — великодушно согласился Поцилуйко. — Можно и вашего попробовать.

Отец Хрисантий встал, достал с полки вторую рюмку, налил в нее вина и дрожащей рукой подал Поцилуйко.

— Прошу, не побрезговать.

— А вы же, отче?

— И я тоже, — он выпил напиток, как яд, и уже затуманенным взором посмотрел на страшного гостя, ожидая от него нового удара.

Поцилуйко долго и тщательно закусывал, приговаривал какие-то шутовские прибаутки о блюдах, а сам с приятностью ощущал, как перед ним выходит из себя хозяин обиталища. «Теперь из него можно и свечи катать, а то, вишь, как сначала драл нос. Поп, и тот свой гонор имеет. Ну, кажется, укоротил его тебе». После второй рюмки он уже даже с сочувствием спросил отца Хрисантия:

— Чего так погрустнели, батюшка? Я не думаю обижать вас…

— Что же вы хотите от меня?

— Совсем немного, мелочь, и тогда пусть ваше чадо даже в генералы выскакивает — не буду мешать. Мне надо, чтобы вы документально удостоверили, что учитель Григорий Заднепровский водит с вами дружбу… Ну, выпивает по рюмке, ведет разговоры о спасении души, сетует на трудности или власть или что-то такое подобное…

— Однако же это чистая неправда! — поразился и вскрикнул отец Хрисантий.

— А ваш сын правдой добился орденов и чина?

— Он кровью их зарабатывал.

— Но он в анкетах не писал, что имеет поповскую кровь!

— Я не знаю, что он писал в анкетах.

— Не изображайте, отче, из себя святую наивность. Все вы хорошо знаете, не я, а вы учили свое дитя, как ему жить в классовом обществе. Вот и живет оно теперь, как люди, и пусть здравствует кому-то и вам на радость. А чтобы не подмывался корень вашего ребенка, за это вы дадите мне свое авторитетное свидетельство о Григории Заднепровском, потому что он меня режет под корень. Разве же это дорогая цена?

Отец Хрисантий аж руки приложил к сердцу, чтобы отодрать от него хищную птицу страха, но она глубже и глубже впивалась во внутренности и аж переворачивала их.

— Как же я могу такую несправедливость валить на человека?

— Потом отмолите ее. Вам только надо черкнуть несколько слов на белой бумаге, — почти весело сказал Поцилуйко. — По рукам, батюшка?

— Бойтесь бога, в такой большой день требовать доноса.

— Как вы сказали? — нахмурился Поцилуйко. — Вы не хотите счастья своему ребенку?

Но лицо отца Хрисантия стало тверже:

— Идите от меня… Сегодня ничего не скажу вам…

— А завтра? — не отступал Поцилуйко.

— Я не знаю, доживу ли до завтра.

— Доживете! — пообещал Поцилуйко и многозначительно взглянул на попа. — Тогда, если вы такие деликатные, прощаюсь с вами до завтрашнего дня. Доброй ночи, — он снова согнулся в три погибели и вышел из жилья.

Когда за ним закрылись двери, отец Хрисантий с невыразимой печалью прошептал то, что пелось только в страстной четверг: «Нечестивый же Иуда не восхоти понимать», — и снова начал руками отдирать от сердца хищную птицу страха.

XXXV

На одной половине небосклона полнели и разрастались прекрасные по размаху, величию и форме фиалковые тучи. Вот они перегнулись через зенит, отслоились от неба, раскрыв часть его глубины и прихватив с него мраморно-белый венец. Теперь и тучи, и небо над ними, и земля под ними, и последний желто-мглистый просвет с одного края горизонта, и первая молния с другого — все это было похоже на незавершенные полотна гениев о создании мира.

Григорий Стратонович восторженно вбирает в глаза, в душу эти полотна и улыбается от блаженства. Улыбается и Марко Бессмертный, потому что просторно, величественно и хорошо вокруг. И к тому же майский дождь провисает прямо над его полями — на радость, на хлеб.

— Идут два полуголодных чудака и чему-то радуются, — покосился Григорий Стратонович на Марка и засмеялся.

— А почему бы и не радоваться? — бросает веселое лукавство в морщинки под глазами и в подковку усов. — Пахоту заканчиваем, все всходит и растет, как Дунай, дожди идут, будто по заказу, у людей увеличилось радости, и, снова же, лес достали. А вот чего тебе радоваться — не знаю.

— Чего? — Григорий Стратонович поднял голову вверх. — Небо какое! Божественное!

— Божественное.

— Гремит на зеленое дерево?

— На зеленое, на урожай.

— И школа растет, и записки понемногу пишутся, и ко всему этому я уже дал сегодня пояснение корреспонденту областной газеты.

— О чем? — сразу скривился Марк. — То самое крутится?

— Тот же ведьмовский клубок. Новая анонимка пришила на меня о картах в партизанском отряде.

— Ну, а основания были для доноса?

— Были. Поцилуйки всегда так делают, чтобы к зерну правды подбросить горсть грязи… В отряде, действительно, зимними вечерами ребята играли и в дурака, и в очко — денег хватало и советских, и немецких. Мы с комиссаром начали бороться против игры в очко. Кое-кто бросил играть, а наиболее активные картежники начали таиться от нас. Однажды вечером я наскочил на их теплую компанию. Они как раз банк метали и так увлеклись, что не заметили, как я сел у самого банка. Переполошились, повскакивали ребята с мест, а я к ним:

— Садитесь!

Сели они, отводят глаза и от меня, и от банка, где лежит целая груда денег.

— Кто метает банк? — спрашиваю.

— Да… Мы больше не будем… Вот увидите, товарищ командир.