Кавалер Золотой Звезды

Кривцов взглянул на Сергея:

— Ну, как? Останемся?

— Надо сказать Ванюше, пусть подъезжает, — проговорил Сергей, потирая руки у огня.

— Вася, Коля, — обратился Мефодий к молодым чабанам, державшим в углу собак, — привяжите волкодавов, а сами бегите на бугор. Там стоит машина — скажите шоферу, чтоб подъехал сюда.

Молодые чабаны, погремев возле собак цепью, вышли из дома, а Мефодий обратился к гостям:

— Подсаживайтесь ближе к костру. У нас — как у черкесов: в доме огонь горит. Без костра не можем. В казанке доспевает баранина. А какая молодая да жирная! Кажись, ради такого случая у нас и по рюмочке найдется.

— Чабаны — народ богатый, — сказал Ефим, с любопытством посматривая на Сергея. — Чабаны завсегда при деньгах — как купцы, а только живут некультурно.

Мефодий, не отвечая брату, посмотрел в угол, где негромко рычали собаки.

— Ну, ну! — прикрикнул он. — Эх, и славные у нас волкодавы! Не собаки, скажу тебе, Андрей Федорович, а истинное зверье. Позавчера волка в шмотья разнесли… При себе мы держим только двоих, для личной охраны, а остальные там, в кошаре…

— Брось, братуха, — сказал Ефим. — У тебя иного и разговору нету, как только об этом зверье… Странный народ чабаны! Живут в степи, как кочевники, хвастают своими волкодавами и никакой техникой не интересуются.

— Ефим Петрович, а как там поживает твой «Герман»? — спросил Кривцов.

— Действует вовсю!

— Я вам зараз поясню, — шепотом заговорил Мефодий, подсев к Сергею. — Мой братуха привез из Германии моторчик и дал ему кличку «Герман». И была охота тащиться с таким грузом!

— Тяжесть невелика, а вещь в колхозе нужная, — ответил Ефим, взглянув на брата, как бы говоря: «Эх, голова! Ничего ты, окромя своих овец, не знаешь…»

— Ефим Петрович — человек хозяйственный, — одобрительно отозвался Кривцов. — Он знает, что ему нужно…

— И за границей себя хозяином держал? — спросил Сергей.

— Да это уже само собой, — с достоинством ответил Ефим, тронув ладонью усы. — Но отчего ж было и не взять нужную вещь? Трофей! А тут еще у меня была и такая думка: кончилась война, хозяйство наше от фашистов пострадало, а восстановить его необходимо в быстрые сроки. Так что тут всякий моторчик надобно к делу пристроить.

В это время вошли молодые чабаны и Ванюша.

— Ефим Петрович, — сказал Кривцов, — так ты пришел агитировать чабанов, чтобы они единодушно голосовали за Тутаринова? А в глаза видел этого Тутаринова?

— Не приходилось.

— А ты посмотри! — Кривцов кивнул на Сергея.

— Сергей Тимофеевич? — спросил Ефим. — А я посматриваю — и что-то мне твое обличие будто знакомое… На портрете видел… Доброго здоровья! — И Ефим крепко пожал Сергею руку. — Это получается так: нет худа без добра! Не случись на дворе пурги, ты проехал бы на Низки — так бы и не повидались, и агитировал бы я за тебя заочно.

— Пожалуй, верно, — согласился Сергей. — Ну, а что ж такое ты тут рассказывал обо мне?

— Все только хорошее. Хвалил! А как же! У меня есть твоя биография!

— А еще о чем рассказывал? — поинтересовался Сергей.

— Еще был кое-какой разговор, — неохотно ответил Ефим.

— Братуха, и чего ты умалчиваешь? — сказал Мефодий. — Скажи, что была у нас балачка насчет Черчилля. И еще про ту… как ее? Про Улсуриту, что ли… — Мефодий поперхнулся.

— Эх ты, чабан! — засмеялся Ефим. — Иностранное слово как следует выговорить не можешь!

— Да его сам дьявол не выговорит!

— Разговор, конечно, у нас был, но не специально про Черчилля, — сказал Ефим, обращаясь к Сергею.

— Слов нет, беседа у нас была интересная, — заговорил Мефодий, поправляя костер. — И все ж таки никак я не могу уяснить… Ну, допустим, Черчилль или там еще кто из той шатии-братии — понятно. Мы издавна сидим у них бельмом в глазу, оттого им и мерещится война, — болезня, ничего не поделаешь! — Мефодий погладил бороду. — Но вот я не могу разобрать, что оно такое — Улсурита? Человек это или же черт?

— И не то, и не другое, — ответил Ефим. — Какой же ты, братуха, нерассудительный! Русским же языком говорил: в главном американском городе есть такая улица…

— Опять про улицу! — перебил Мефодий. — Что ж, на этой улице одни сумасшедшие живут?

— Да ты послушай, голова! — сказал Ефим с досадой и посмотрел на Сергея, как бы говоря: «Вот и расскажи ему»… — Кто живет на той улице, я не знаю, а только называется она Уолл-стрит, и стоят на ней банки миллионщиков — они-то и мутят белый свет, и не дают трудовому народу жить спокойно… Теперь понятно?

— А-а… Оно-то вроде и понятно. — Мефодий задумался. — А скажи, этот Уолсурит и на нашу страну зарится?

— Око видит, да зуб неймет! — сказал Ефим. — Была у них такая думка, чтоб пустить свои щупальцы и в нашу землю, да и присосаться к ней…

— Ишь вражина! — воскликнул Мефодий. — Нет! К чертям собачьим! Мы у себя сами хозяева!

Пока варилась баранина и пока Мефодий готовил стол, Кривцов в самых кратких словах рассказал Сергею, кто такие братья Меркушевы… Выросли они в батраках, хотя и дед и отец у них были казаками. Петр Меркушев умер в бедности, оставив малолетних детей и жену в полуразваленной хате. Вскоре умерла и мать, и Мефодий и Ефим рано начали ходить по найму. Женились они тоже на батрачках. Жили у богатых хозяев, кочуя из одной станицы в другую. Мефодий со своей женой и с сыном-подростком обычно нанимались пасти отары овец, а Ефим то работал в кузне молотобойцем, то зубарем на молотилке, а то с женой поступил «на срок» — пахали, сеяли, косили траву и с весны до осени безвыездно находились в поле…

Но в тридцатом году кончилась батрацкая жизнь Меркушевых: в колхозе имени Калинина Мефодий был назначен чабаном, а Ефим — механиком молотильной машины. Шли годы, и братья Меркушевы постепенно обзавелись и хатами с подворьем, и коровами. Перед войной Мефодий уже заведовал овцеводческой фермой, а его брат руководил полеводческой бригадой. Еще в те годы Ефим критиковал чабанов. «И что за народ, — говорил он, — никакой механизации и знать не хотят. Положат герлыги на плечи и разгуливают по степи, как на курорте…»

На фронт братья Меркушевы уходили в один день. На станции, поджидая эшелон, Ефим сказал: «Жаль, братуха, нарушилась наша жизнь, а то бы я заставил тебя ввести на твоей ферме электрическую стрижку овец… Ежели успешно завершим войну да вернемся живы-здоровы, то тогда уж непременно я это сделаю…»

Ефим Меркушев праздновал День Победы в Берлине, а когда вернулся домой, Мефодий уже по-прежнему находился возле овец.

— Верно, Андрей Федорович, — подтвердил Ефим, — до войны была у меня думка электрифицировать чабанский труд, а теперь я раздумал.

— Почему?

— Чабаны могут подождать. — Ефим покручивал ус и о чем-то думал. — Сперва надобно урожай поднять… А как его поднять? Я уже знаю, как это сделать, и про все свои наметки написал в Москву. Жду ответа.

— Ефим, ради бога, не заводи балачку про свою механизацию, — сказал Мефодий. — Все уже слыхали!.. Зараз мы чин чином повечеряем, а после — кто куда: кто спать, а кто твои прожекты слушать… Лично я задам храпака!

Ужинали за низеньким круглым столиком — тоже горский обычай. Сидели кто на крохотном стульчике, кто на овчине, кто на свернутой бурке. Мефодий вынимал из котла дымящуюся баранину. В углу блестели черные глаза, — волкодавы, чуя сладкий запах мяса, положили морды на вытянутые лапы и не отрывали взгляда от чабанов…

У Мефодия и в самом деле нашлась бутылка водки — как раз всем хватило по рюмке. Ели с аппетитом и разговаривали о погоде, о покрове снега, о выпасах.

После ужина молодые чабаны наведались в кошару и, вернувшись, ушли спать и увели с собой Ванюшу. У костра остались Сергей, Кривцов и братья Меркушевы.

Мефодий бросил в огонь сухие чурки кизяка, и костер стал разгораться. Дым толстым столбом валил в засмоленное отверстие и, не вмещаясь в нем, на землю не садился, а висел, как облако, под крышей. На дворе гуляла пурга, слышался посвист ветра, иногда в дымовую трубу сыпался мокрый, тающий на лету снег. Костер вспыхнул пламенем — в закопченной кунацкой сделалось светло и уютно.