Том 1. Ленька Пантелеев. Первые рассказы

Не понял Петька.

– Как? – спрашивает. – Как? Направо, налево, а потом?

Взглянул Петька на детину и сразу догадался:

«Измывается, бродяга!»

Разозлился Петька. Обиделся. Как даст по руке детине – у того все семечки к черту. Побежал Петька.

Бежит и бежит. И сам не знает, куда бежит. По улицам, по переулкам. Через мост какой-то. Обратно.

И вдруг на какую-то улочку выскочил, какую-то дырку в заборе увидел – вспомнил: здесь пробегал. Дырку вспомнил.

Идет Петька, под ноги глядит. Часы ищет. Упорно ищет. Во все колеи заглядывает, в рытвины заглядывает, в канавы… Нет часов! Ни в какую. Подобрал кто-нибудь Петькины часики.

Закачался Петя. Очумел. До «Милана» кое-как доплелся и сел на крыльцо. Сел на крыльцо, голову свесил. Жить не хочет.

Сидит Петька, словно пень неподвижный. Злой сидит. Хмурый. Хмуро в землю глядит.

И вдруг – что такое?

Нагнулся Петька, глазам не верит.

Что такое?

Ведь это же узелок с часиками лежит у ступеньки. Ей-богу, лежит. Как миленький лежит узелок.

Задрожал Петька и схватил узелок. И только схватил, выбегает из чайной кучерявый.

– Сидишь? – говорит.

Испугался Петька.

– Сижу, – говорит. И часики прячет. В дырку прячет, в бывший карман.

– Молодец, – говорит кучерявый. – Молодец, что дождался. Ценю. Не ожидал я в тебе такой честности.

Вынимает кучерявый какой-то пирожок подгорелый. Подает Петьке.

– На, – говорит, – тебе за такую сознательную честность пончик. Прими, пожалуйста. Специально для тебя гривенник загубил. От чистого сердца.

Взял Петька пончик, понюхал, проглотил незаметно, в себя пришел.

– Ладно, – говорит, – пончик пончиком. А почему вы так долго чаи распивали? А? Я, кажется, не нанимался ждать вас по три часа.

– Ладно, – говорит кучерявый. – Не сердись. Выпил я всего шесть стаканчиков. Съел булку. А теперь и идти можно. Идем, пожалуйста, шпана ненаглядная.

Подтянул Петька портчонки – пошел.

Идут они быстро. Бодро. Особенно кучерявый. Кучерявый, так тот прямо бежит. И на почки свои внимания не обращает. А Петька украдкой часы куда-то запихал. В заплатку какую-то, что ли… Грустить перестал. Такой человек Петька – неунывающий.

«Все равно, – думает. – Наплевать. Здесь не вышло, там выйдет. С приюта смоюсь».

Вышли они на широкую Введенскую улицу. С крутым подъемом.

Кучерявый пальцем показал.

– Видишь, – говорит, – на горе стоит дом? Белый. Под зеленой крышей. Тот дом под зеленой крышей и есть приют Клары Цеткин. Пришли, слава богу…

Действительно, дом белый, крыша зеленая. Трубы на крыше. Окна там всякие, ставни – все честь честью. Палисадник даже. В палисаднике тополя пыльные.

Двор. Ограда каменная. Калитка.

Кучерявый в калитку постучался. За оградой пес залаял, цепь зазвенела.

Грустно стало Петьке ужасно. Вздохнул Петька.

«Приют? – думает. – Ничего себе приют. Тюрьма какая-то… На замочках все да на ключиках. Отсюда и не смоешься, пожалуй».

Открылось в калитке окошечко маленькое – глазок. Выглянул кто-то в окошечко. Косоглазый кто-то. Не то татарин, не то китаец, не то монгол.

– Кто? – спрашивает. – Кто такой стучится?

– Откройте, – говорит кучерявый. – Не бойтесь. Ничего особенного. Малолетнего вора веду.

Окошко захлопнулось, в скважине ключ заерзал. Распахнулась калитка, косоглазый русским оказался…

– Здравствуйте, – говорит. – Милости просим. Заходите.

Вошли. Собака бросилась. Лает, язва, рычит.

Цыкнул на нее косоглазый.

– На место, Король!

– Проходите, – говорит, – в контору к заведующему – по лесенке во второй этаж.

Пошли через двор. И сразу кучерявый важности напустил: наган поправил и по-военному зашагал: раз, два, левой!

А Петька идет, озирается. Двор громадный, щебнем по краям усыпан; сквозь щебень крапива, лопух растет, всякая гадость.

В открытые окна ребята глядят. Петьку разглядывают.

Слышит Петька:

– Ребята, фрея ведут!

«Что, – думает Петька, – за фрей еще? Какой я фрей?»

По лесенке поднялись в контору. В конторе какой-то маленький и чернявенький хлопчик сидел на полу и кисточкой рисовал на громадной бумажине красную пятиугольную звезду.

– Здрасти, – сказал кучерявый.

– Здрасти, – ответил чернявенький хлопчик, очень важно и басом. – Вам заведующий требуется?

– Заведующий, – сказал кучерявый.

– Федор Иванович! К вам… – кричит чернявенький, а сам Петьку разглядывает с ног до головы и насмешливо улыбается.

Выходит из соседней комнаты Федор Иванович, заведующий. Человек плешивенький, очкастый и седоват слегка.

– Так, – говорит. – Здравствуйте. Новенького привели?

– Новенького, – отвечает кучерявый. – Здравствуйте. Примите, пожалуйста, под расписку.

– Расписку? Так… получите… Так… Можете идти.

Взял кучерявый расписку, поглядел.

– Прощайте, – говорит. – Прощай, шпана.

Ушел кучерявый.

Федор Иванович за стол уселся. Петьку оглядел.

– Звать тебя Петром? – спрашивает.

– Петром, – отвечает Петька. И фамилию назвал.

– Так, – говорит Федор Иванович и спрашивает: – Вор?

Покраснел Петька. Сам не знает, почему. Чудной какой-то этот Федор Иванович.

– Вор, – отвечает.

– Так… – говорит Федор Иванович. – Это ничего. Это бывает. Поживешь – человеком будешь. А сейчас тебя первым делом в должный вид привести надо. Так… Миронов, отведи новичка к Рудольфу Карлычу.

Вскочил чернявенький хлопчик, кисточку бросил, руки вытер.

– Идем, – говорит, – пацан.

Идут они по разным коридорам. Темновато. Лампочки угольные тлеют. Двери белые по сторонам.

– Это, – говорит чернявенький, – классы у нас тут помещаются. Уроки происходят.

– А куда ты меня ведешь? – спрашивает Петька.

– К санитару Рудольфу Карлычу. Мыть он тебя будет.

– Мыть?

– Ну да. В ванне.

Постучал чернявенький в какую-то дверь.

– Рудольф Карлыч! Примите новенького!

Вышел толстенный дядя в белом халате. Уши у дяди громадные, голос жирный. Немец, должно быть. Санитар.

– Нофеньки? – спрашивает. – Это ошень мило, – говорит. – Идем в ванную, пока вода горячий.

Потащил Петьку в эту самую ванную. Притащил.

– Растефайся, – говорит.

– Что?

– Растефайся. Мыться будешь. С мыло и щетка.

Стал Петька с себя барахло сдирать. Полегоньку сдирает.

«Как бы, – думает, – часики не выскользнули».

А санитар, между прочим, говорит:

– Ты это все оставляй. Да. Мы твою кустюм в печка сожгем.

Испугался Петя. За штанишки ухватился.

– Как то есть? – спрашивает. – Как то есть в печка?

– Да ты не пойся. Мы тебе другая костюм выдадим. Чистый. Чистый брючка, чистый блюзка и даже сапожка дадим.

Что делать Петьке?! Сидит Петька совершенно нагишом, сжимает в руках грязное свое барахлишко и дрожит. Не от холода, конечно. Тепло в ванной, жарко. От страха дрожит.

«Ну что, – думает, – мне делать? Погибать?»

А погибать Петьке прямо не хочется.

На Петькино счастье, немец вышел куда-то. Не долго думая, развязал Петька узелок и сунул свои золотые часики в рот. С усилием впихнул. Чуть рот не разорвал своими золотыми часиками. Щеки вспухли. Язык куда-то в постороннее место вдавился. Стерпел Петька, зубы сжал.

Только сжал – немец приходит. С щипцами. Подцепил щипцами Петькин «кустюм», уволок куда-то.

Вернулся, воды накачал в ванну.

– Лезь, – говорит.

Залез Петька в ванну, в теплую воду. Вода помутнела сразу: шутка ли – в бане Петька лет пять не был. В реке, правда, купался… Да разве такое тело купаньем отстираешь?

Очень хорошо Петьке в ванне. Прямо что надо, не вылезал бы, кажется, до чего хорошо.

Да только, на Петькино несчастье, немец разговорчив попался. Намыливает Петьке голову, а сам говорит. Говорит, говорит, словно речь говорит. Все спрашивает, любопытствует. И как Петьку звать по имя-отчеству, и за что попался, и где родителей потерял, и тому подобную чепуху спрашивает.