Волга - матушка река. Книга 1. Удар

— А кто потом рассчитываться будет за корма, за горючее, за тракторы, за самолеты? Эдак-то мы Опарина обдерем с ног до головы.

— Не до того сейчас, Александр Павлович, — возразил Аким Морев. — Потом разберемся. А сейчас — Разлом давайте, Егора Пряхина давайте.

Какие прекрасные были дни!

По-весеннему горячо светило солнышко, вызывая все к жизни: буйно росли травы, наполнялись озера, лиманы, саги дичью — гусями, кряквой, непоседливыми, юркими чирками, белобокими гоголями, морской красной широконоской, и над всем этим величаво реяли в воздухе белоснежные лебеди — птицы радости и счастья.

Всего несколько дней тому назад, перед тем как сняться с зимней точки на Черных землях, Егор Пряхин слышал передачу по радио: на Кавказе зацвели розы, из Крыма в Москву на самолетах доставлен какой-то цветок — мимоза, в Казахстане закончился сев яровых, а на острове Диксон двадцать градусов мороза…

Ну, это где-то на севере, да еще на острове Диксон: Егору Пряхину сроду туда не попасть, да и попадать он не хочет.

— Чего я там не видал? — смеясь, проговорил он, подмечая, что за последнее время все больше и больше стал высказывать мысли вслух, как, между прочим, и другие чабаны: при отарах не наговоришься, а говорить охота.

Но вот сегодня с утра (потому, видимо, и фырчал Митрич) на степи насел тяжелый, будто свинцовый, туман. Он окутал все — в пяти шагах ничего не видать. Идешь и словно упираешься в серо-грязную стену.

— Пройдет. Пронесется. Овец надо гнать в Разлом! — приказал Егор Пряхин. — А смеялись над Митричем! Видали, какой угадчик? Ходом! — покрикивал он, идя впереди отары, мысленно представляя себе, куда надо держать путь, ничуть не сомневаясь в том, что через три дня они будут в колхозе и овцы-матки разобьются на сотни и каждой сотне будет отведен свой родильный дом в чистых кошарах.

До чего красиво и радостно, когда около овец появляются малыши стригуны-ягнятки. Вряд ли все это другие понимают и чувствуют сердцем так, как Егор Пряхин. Он-то, например, уверен, этого никто из горожан не понимает. Им, горожанам, подавай хорошего сукна, валеночки, мясо — мраморное, светло-розовое, а вот познать радость такого торжества, как появление около маток ягнят, — никогда не понять. А Егор Пряхин считает, что лучшей красоты, как красота кормления ягнят, — на свете ничего и не существует. Он, например, Егор Пряхин, ждет это событие целую зиму… и вот оно наступает…

Отара удвоится; рядом с каждой мамашей сынишка или дочка — все в завитках, как в кружевах. Ах, картина! Подскочит, стервеныш, каждый к своей мамаше, сунет рыльцем той в живот, и та, узнав свое сокровище, станет мирно, расставя ноги, а он — сокровище-то — упадет на передние коленки, заднюху вскинет, весь юлит, а хвостишком крутит, крутит: дескать, сладко, ох, как!

В эти дни только Митрич не у дел: он бродит поодаль или забирается — черт его знает как — на конек кошары и оттуда смотрит куда-то далеко-далеко, а то возьмется драться с собаками. Ну, покою им не дает. Или разыскивает Егора Пряхина: давай махорки.

Егор же Пряхин занят. Чем? Он ходит со двора во двор и радостно смотрит на то, как мамаши кормят ягнят. Иногда не выдержит: сильными руками, которыми как-то разорвал собачонку, вдруг нежно выхватит из-под матери ягненка, прижмет к щеке и заорет:

— Ух ты, ягненок-свиненок!

В эту минуту мать-овца недоуменно глянет на Егора Пряхина и будто скажет: «Эх, дуралей. Чего над младенцем потешаешься? Пусти. Дай дососет», — и Егор Пряхин, стыдясь матери, осторожно опускает ягненка, говоря:

— На! Жадная. Не съем. А порадоваться и мне охота.

Вот так через несколько дней Егор Пряхин и будет радоваться, глядя на матерей с ягнятами, радоваться, разговаривая с Кланей, радоваться, воюя с сыновьями, слыша, как самый младший кричит:

— Я те вздрючу!

Но вот сегодня на степи пал густой туман. Туман еще можно побороть, как можно побороть темную ночь. Егору Пряхину завяжи глаза, пусти — все равно найдет дорогу в Разлом.

— Это не беда — туман, — говорит он, шагая впереди отары, бодро покрикивая: — Пошел! Пошел! — Но на душе у него все усиливается и усиливается тревога: туман густеет, а с севера — это уже совсем ни к чему — движется холодная волна, она сжимает туман, как бы кладет его под пресс и выдавливает из него мельчайшие брызги. — Ну, не беда, — говорит, утешая сам себя, Егор Пряхин. — Еще два-три дня, и мы дома. А там — сыпь, сколько тебе захочется, туман ли, дождь ли.

В этакую минуту раздумья к нему на коне из тумана и вынырнул его помощник Петя:

— К рации вас, — проговорил он, хотя издавна Егора Пряхина звал на «ты», а теперь из уважения к рации и, стало быть, важности дела назвал на «вы». — К рации вас, Егор Васильевич… товарищ секретарь райкома партии Лагутин.

Рация находилась на отдельной повозке, под пологом-брезентом, образующим кибитку. Эту кибитку тянули два изленившихся за дорогу вола — огненно-красные, с огромными рогами: клади в развалину бревно в два обхвата, уляжется. Рацией ведал Петя. Он ее налаживал для того, чтобы слушать музыку, знать то, что творится на вольном свете… а сейчас знатного чабана вызывает секретарь райкома.

— Слушаю, — забравшись в кибитку, сказал Егор Пряхин и поковырял пальцем в ухе, как бы прочищая его от ваты.

— Как у вас там? — будто спокойно спрашивал Лагутин. — Погода как?

— Отвечаю. Туман. Десять баллов.

— Где находитесь? Точно скажите.

— Отвечаю: в конце Сарпинского озера, точно — в десяти — пятнадцати километрах от Анаты. Почти, я думаю, дома. А к чему? Могу такой вопрос задать? — спросил Егор Пряхин и нахмурился.

— Здесь все покрылось льдом. Двигаться невозможно. Если можете, отходите назад. Держитесь. Это для вас экзамен, — повторяя слова Акима Морева, проговорил Лагутин и еще добавил: — Не покидайте рации, установите дежурство.

В тот час, когда Лагутин разговаривал с Егором Пряхиным и другими чабанами, район Разлома уже был скован льдом, а при этом еще сыпал мелкий, слюнявый, ленивый дождь-туман. Он лил беспрестанно. Да и не лил, а как-то сыпал-сыпал-сыпал, и тут же мороз наслаивал его новой коркой на толстый уже панцирь льда. Разъезженные, расписанные глубокими бороздами дороги уравнялись и теперь казались залитыми светло-желтым гудроном, таким же гудроном были залиты все улицы, перекрестки, стены домов, сараев, заборов… и не только скот, но и люди не могли тронуться с места.

Самый суетливый человек на селе — Вяльцев-Прю первый придумал способ передвижения. По крайней мере сегодня его увидели: он как ни в чем не бывало шел серединой улицы, размахивая руками… И все прильнули к окнам, дыханием протаивая на стекле лазки. По улице действительно шагал Вяльцев-Прю и победоносно посматривал на хатки, что-то крича, показывая обрывки ржавой мелкой железной решетки. Он шагал, то потрясая обрывками решетки, то рукой указывая на свои ноги, и все поняли: опутал он сапоги решеткой и теперь вольно идет, не скользя на панцире из льда.

Так он и залетел в правление колхоза, куда еле-еле добрел Иннокентий Жук, и то только потому, что жил в доме рядом.

— Разини! Недотепы! — кричал, входя в правление, Вяльцев. — Ледком улицы покрылись, так они все — на печку и сидят, как галчата в гнезде. А вот ведь, — и показал на свои ноги. — У каждого соседа решетка есть: в прошлом году на заборы для курятников сколько разобрано? Если взять в разрезе дня… — И, конечно, Вяльцев уже готов был высказать перед председателем колхоза заготовленную, обоснованную речь, но Иннокентий Жук перебил его:

— Наслушался я твоих словесей. Ты скажи — овец можно в твою решетку одеть?

— Это как повернуть.

— Да как ни поворачивай, а не повернешь. Почитай сорок тысяч голов движутся к нам сюда, лед им на пути. Вот о чем думай. А это, ясно, придумано тобой ловко… для нас — людей.

— А я и не предлагаю волам. Я говорю, если взять в разрезе дня. Ты вот сам-то обуйся да айда пошел в райком. Штаб там, наверное.