Провинциальный человек

А потом снова была уха из свежей рыбы, снова длинные сердечные разговоры и такие же сердечные обещания когда-нибудь снова сюда вернуться, в этот знаменитый колхоз «Россия». И снова рядом, где-то на расстоянии вытянутой руки, звучал голос старой рыбачки: «Скоро, скоро уж, потерпите. Еще одна у вас ночка, а там уж покатите к Михаилу Юрьевичу в гости. Я и сама не раз бывала в Тамани. Но к этому не привыкнешь. Так что вам опять не спать до утра. Такое волнение...»

Да, права Елена Максимовна — такое волнение! И вот уж надо собирать чемодан, прощаться. А через час автомобильная сирена опять зовет нас в дорогу. Прощайте, Елена Максимовна, не поминайте нас лихом. Если повезет — снова сюда приедем. Только бы вы нас ждали, только бы не остыла душа...

Дорога наша короткая, быстрая: через семь километров снова Темрюк. Он возник внезапно и сразу же опустил в городские огни. А море исчезло за последним поворотом. Точно его совсем не было, точно приснилось. Да и было уже темно. На юге быстро темнеет...

Права была Елена Максимовна — ночью мне никак не спалось. В гостиничное окно виделось густое звездное небо. А городок жил беспокойно: двигались люди, пели магнитофоны, по тротуару стучали каблучки, а по большой дороге шелестели автомобильные шины, и в свете прожекторов блестел высокий шпиль памятника Таманской армии. Где-то здесь проходил со своими колоннами легендарный Ковтюх. Где-то здесь, по этим зеленым дорогам, скакал на перекладных опальный поэт.

Вот уже и полночь, а мне все не спится. Чудятся какие-то звуки. И чтоб успокоиться, открываю страницу: «Янко сел в лодку; ветер дул от берега; они подняли маленький парус и быстро понеслись. Долго при свете месяца мелькал белый парус между темных волн; слепой все сидел на берегу, и вот мне послышалось что-то похожее на рыдание: слепой мальчик точно плакал, и долго, долго... Мне стало грустно...»

И городок тоже еще не спал. Наверное, до самого утра не стихнут голоса и машины, переливы магнитофонов и стук каблуков. Темрюк чем-то походил на мой летний Курган. Ночью все города похожи. И причина этому — городские огни. В этих огнях всегда есть таинственное, непостижимое, и потому так схожи ночные города. Но воздуха такого нам никогда не иметь. Как не увидеть и белого паруса. И никогда не ударит в лицо в моем городе такой свежий соленый ветерок. И никогда-никогда не встанут над курганскими крышами такие вот близкие, такие чистые звезды. И от этой невозможности было грустно, обидно за свой Курган. Значит, есть счастливые города, есть несчастливые. Счастливые места на земле и несчастливые. А завтра будет Тамань и новое море, а рядом с морем — удивительный и счастливый кусочек земли. «Вся русская проза вышла из лермонтовской «Тамани». Эти слова мы заучили еще на школьной скамье. И вот завтра нас встретит Тамань.

Да, мы знали уже, что в Тамани будет большой литературный митинг, на который придут все таманцы и гости из ближних станиц. И каждый из приезжих гостей-литераторов должен будет сказать свое слово. И мне тоже придется выйти на трибуну.

...Но о чем же мне сказать свое слово? Как поклониться таманцам от своих родных мест, какой передать привет от своего родного села Утятского, от курганской земли? Как их уверить, что и наши места — тоже славные и хорошие, и если окажется у нас новый приезжий человек, то и у него вспыхивают глаза от удивления, все ему у нас нравится: и пшеничные поля, и березовые колки, и белые снежные равнины, и декабрьский мороз, и степной неторопливый Тобол.

Но море — есть море. И людей возле моря разве чем удивишь. Каждый знает — ничего нет лучше, красивей моря. И чем дольше живет человек на земле — тем сильнее он любит море. Так уж случилось у человека.

А вот мой отец никогда не встречался с морем. Не видел белого паруса и морской зыби. Никогда не видел зеленого кипариса и зеленых предгорий. Он просто не дожил до этой радости. Он погиб летом сорок первого года двадцати восьми лет. И сколько похоронных пришло в мое родное село! Если кто-то из вас, таманцы, приедет когда-нибудь в мое Утятское, пусть пройдет сразу на сельскую площадь. Там — памятник, на котором выбиты фамилии погибших в войну. Этих фамилий так много, что кажется — все село ушло на фронт и не вернулось. Там фамилии и моего отца, и моего дяди, родного брата матери, там много и другой моей дальней и недальней родни — в деревне через дом роднятся. Многие из погибших ни разу в жизни не произнесли слово «Родина», хоть и умерли за нее в подмосковных и ленинградских снегах. Почему не произнесли? Да потому, что слово это было таким же ясным, как хлеб, как земля. Разве замечает человек, как он дышит?

Может, с этого и начать свою речь на митинге — рассказать о своих земляках?.. Далеко от Кургана до Тамани, но так ли уж далеко? Они находятся друг от друга на расстоянии всего лишь одной человеческой жизни. Мой отец, никогда не видевший моря, погиб за то, чтоб это море под Таманью всегда было спокойным и ясным. Чтобы прибой никогда больше не выбрасывал на берег патронные гильзы...

А может, рассказать таманцам о своей матери?.. Человек в такие минуты должен говорить о дорогом, самом близком. А что еще ближе, чем мать. И родней, и дороже.

Для меня ведь руки матери всегда были тайной. Казалось, что думает она не головой, а руками: они проверяли тетрадки, кололи дрова, косили сено, стирали, штопали, мыли полы, чистили картошку, топили печи, запрягали лошадь. Да, я не оговорился: мать работала в школе и была одновременно председателем сельсовета, а лошадь для председателя — основной транспорт. А потом в наше село перевели сельхозтехникум, и мать пригласили туда преподавать литературу. Вот и получилось у ней три трудовые смены: техникум, сельсовет и школа. Как она успевала, я не знаю. Мне кажется,, мать никогда не отдыхала. А ночами в ее руках я часто видел иголку. Мать шила теплые носки для отправки на фронт. В те годы школьники отправляли бойцам много подарков... Нет, мне не перечислить всего, что делали ее руки. Отдохнуть они не могли, тогда бы остановилась жизнь. А по субботам, да и в будние дни наш дом заполняли гости. Они приходили со всей улицы — постаревшие, печальные женщины. Были среди них и жители ближних деревень: Нагорки, Вавилково. И даже из Темляковой — за семь километров — приходили к нам гости. Каждый приносил с собой клочки бумаги, старую газету или полоску обертки. Бумаги-то не хватало. И вот мать бережно расправляла на коленке эти кусочки, а гости в это время молчали. И молчание было какое-то особое, непростое.

И вот один из гостей начинал ей что-то рассказывать, а мать начинала водить ручкой, записывать. И это было, конечно, письмо на фронт. И вот письмо закончено, и его начинают дотошно обсуждать, как на собрании. И сразу, в ту же минуту, тот далекий адресат точно бы входил в нашу комнату. И мне казалось, что я даже вижу его лицо, его глаза, его волосы. Оно так походило, это лицо, на лицо моего отца с большой довоенной фотографии. Он стоял там под деревом и держал в руках веточку тополя, а может, и вовсе не тополя... Зато глаза были все на виду. Они смотрели прямо, смеялись, ну прямо играли от радости. И сам он был такой же веселый, счастливый: в тот год они с матерью поженились.

И вот снова один из гостей стоит перед ней, и она склоняется над столом, записывает. А потом все повторяется. Письмо громко читают, и тот далекий адресат опять с нами — на расстоянии дыхания. Ему наказывали беречься от пули, не забывать родных и малых детей и вернуться целым и невредимым. Но многие так и не получили ответа. А впрочем, были ответы — желтые корешки похоронок. И на моего отца тоже пришла такая... Нет, лучше не вспоминать.

А может, и правда лучше не вспоминать мне перед таманцами о печальном? А впрочем, кто сказал, что тогда было только горе да вдовьи слезы? Но ведь и радость тоже была. И какая! Особенно в школе.

Учиться мне тоже пришлось у матери. От нее я и услышал впервые в жизни страницы «Тамани». Услышал и потом еще долго вспоминал ночами, как мелькал при свете месяца белый парус, как плакал навзрыд слепой мальчик, как дул и забивал лицо свежий таманский ветер. И мне было жаль одновременно и этого мальчика, и печального автора, и потемневшие, скрюченные от тяжелой работы материнские руки. Они вели меня к Лермонтову, к тому слепому мальчику из «Тамани», к вечной красоте русской прозы. Но они — эти руки — в то же время и делали самую тяжелую работу по дому, не зная отдыха, трудились в школе, помогали соседям — женщинам-вдовам. И мне было жаль до слез эти руки, но я не мог еще выразить свои чувства словами, да и боялся сильней огня всяких слов нежности, сострадания.