«Карьера» Русанова. Суть дела

— Я вообще ничего об этом не знал. А другие… — Он замялся. — Думаю, не читали.

— Потому что иначе бы его не пустили к микрофону?

— Не пустили бы, — кивнул директор. — По всей вероятности…

— Любопытно! Потеряли вы бдительность, Николай Афанасьевич, даже не знаю, что вам теперь товарищи скажут. Скажут ведь, а?

— Непременно, Леонид Сергеевич. Только я полагаю, это уже не имеет значения. Для меня, во всяком случае. Пусть другие расхлебывают, которые помоложе.

— А что, этот Черепанов — дельный специалист?

— Весьма. Собирались его в партбюро рекомендовать. До сегодняшнего дня, по крайней мере.

— Любопытно, — снова сказал Леонид Сергеевич. — Неожиданная ситуация… А может, как раз наоборот. Как вы считаете?..

26

— Что скажешь, Валентин? — спросил Гусев, когда Черепанов закончил выступление. — Молчишь? В голове не укладывается? То-то! Это, Валя, не кусок жести спереть, это — землетрясение! Пойду сейчас ему ребра намну! — зло и весело сказал он. — Потрясатель основ! Ох, Валя, будет у меня инфаркт — спохватитесь вы, да поздно!..

Из кабинетов в коридор потянулись люди. Заговорили разом: «Безответственная болтовня, дешевка!»; «Самую суть выложил! Я обеими руками голосую, сколько можно починов выдумывать, работать надо, а не бороться!»; «Мы тоже хороши! Предлагаю лозунг: на трибуне, как в курилке! В полный голос. А то между собой горло дерем, а на собрании — шепотом!»; «Слушайте, а кто ему разрешил? Если разрешили, значит — наверху такая установка? Чего же нам тогда голову забивают?»

«Он сам себе разрешил! — хотел крикнуть Гусев, сбегая вниз по лестнице. — Принял огонь на себя! Ничего не понимаю! Конспиратор доморощенный, ты у меня сейчас… Калашников, интересно, жив или Калашникова удар хватил?» — И столкнулся с ним нос к носу.

Глаза у того были белыми. «Может, они всегда такие, я просто не замечал?» Он хотел проскочить мимо, но Калашников загородил дорогу.

— Дорого это вам обойдется, Гусев, — сказал он, глядя в сторону. — Ты даже не представляешь себе, как дорого. Потешили вместе с Черепановым народ — и все? Партийную принципиальность проявили? Не нужно считать нас дураками. Не нужно!

— Каленым железом! — выпалил Гусев.

— Железом? — растерянно проговорил Калашников.

— Ну да! Каленым! Выжигать нас надо. Слова подсказываю, а то ты небось дар речи потерял… Я же русским языком намекнул: надоел ты мне, Калашников, до смерти!

Черепанова он нашел в инструменталке — тот, согнувшись, шарил по стеллажам.

— Безобразие! — как ни в чем не бывало сказал он. — Никакого порядка!.. Ну, рассказывай, как нас там разоблачили? Громкий крик был? Горанин, наверное, рвал и метал? Ничего, Володя, отобьемся! Главное — спина к спине.

— Я думаю, на фоне твоей блистательной речи все и думать позабыли о таких мелких шалостях… Понимаю, ты с самого начала решил повернуть по-своему, а я, выходит, ни при чем? Я — стороной? Меня ты мог об этом предупредить?

— Не мог, Володя. Ты же рохля. Погоди, не задирайся… Ты — мягкий, добрый человек, одержимый заботой о ближних; я — человек жесткий, одержимый серьезным делом. Ты бы меня просто не понял. В чем я должен был тебе признаться? В предательстве? Ты просишь, чтобы я пошел на компромисс… назовем это так. Я соглашаюсь, и я же должен тебе сказать: знаешь, Володя, у меня тут за пазухой камень. Предательство? Чистой воды. Но оно, я знал это заранее, обернется нашей общей победой. Заметь — общей!

— Держи карман шире! Обернется… Ты сто раз прав, я — свинья, но говорить о победе… Я сейчас Калашникова встретил — так на него даже смотреть страшно! Плюнешь — зашипит!

— При чем здесь Калашников? Что это за фигура такая — Калашников? Нет ее! Есть объективная действительность, в которой самое главное — сделать беспроигрышный ход. И я его сделал. Просчитал все варианты, и не просто просчитал, а целенаправленно. Не понимаешь? Поймешь, не торопись. Следующий ход… Совет нужен?

— Давай…

— Освободи голову. Начисто. Никаких мыслей кроме той, что с завтрашнего дня ты снова сможешь работать на экспериментальном участке. Я по-прежнему в твоем распоряжении. А Балакирев потребует тебя к барьеру. Оклемается маленько и потребует. И схватится за голову — на этот раз от преклонения перед твоим творческим гением. Тут главное — не дать ему опомниться. Ты берешь его за руку и ведешь на участок, а там не музейный экземпляр штучной работы, а готовая к запуску машина. Радужные перспективы? Все! Иди домой и думай дальше — это твое главное предназначение. Я вечерком забегу…

«Думать дальше» Гусев ни о чем не мог, голова гудела, денек выдался — не приведи бог. Сейчас залезет в ванну и будет отмокать — душой и телом. Черт-те чего наговорил Сергей, оторопь от него берет, но в одном он прав — сейчас его может выручить только готовый экземпляр.

Оля разогревала ужин.

— Все знаю, папка, — сказала она. — Обо всем наслышана. Чижик приходил. Очень расстроенный.

— Недержание речи у твоего Чижика.

— Он тебе сочувствует.

— Еще бы! Солидный человек, а попался, как мелкий воришка. Да еще шайку, можно сказать, организовал. Представляю, как тебе за меня стыдно.

— Мне никогда не может быть за тебя стыдно. Слышишь? Заруби себе это на носу.

— Бедная моя сестра. Ей так и не удалось научить тебя вежливости. Хотя бы по отношению к отцу.

— Теперь уже не удастся… Но ведь ты будешь продолжать работу? Это не отразится?

— У меня нет выхода, ты же знаешь. Отразится, не отразится… Круто все завернулось, дочка.

Оля накрыла на стол; некоторое время они ели молча.

— Я понимаю, тебе сейчас не до меня, — сказала Оля. — Но тут такое дело… Мне, наверное, придется поехать в Слюдянку. Ты знаешь, где это находится?

— Я знаю, где это… А зачем тебе? — Он настолько еще был в сегодняшнем суматошном дне, что не успел удивиться. — Зачем тебе понадобилась Слюдянка?

— Потом объясню, это долгая история. Запутанная… Одну ты меня, конечно, не отпустишь?

— Конечно, не отпущу.

— А что же делать?

— Тебе обязательно ехать?

— Я сказала: наверное.

— Это очень срочно или это может подождать?

Оля вздохнула.

— Понятно. Что-нибудь придумаем, дочка. Погоди, посижу в ванне часок, может что и придет в голову. Как Архимеду. Договорились?

27

Неделю назад, когда Оля собралась отнести Липягину журналы. Чижик сказал, что у Ивана Алексеевича грипп и он категорически запретил приходить. «Категорически, — повторил он. — Понимаешь?»

— Не выгонит же он меня? Подумаешь, грипп.

— Выгонит. Ты его не знаешь.

Оля все-таки пошла. Дверь против обыкновения была заперта. Она отыскала длинную щепку, просунула в щель и откинула крючок. Он громко звякнул.

— Кто там? — спросил из другой комнаты Липягин.

— Это я, Оля.

— Ко мне нельзя, Оленька. Я же просил Валю всем передать.

— Иван Алексеевич, у меня сестра медик, я марлю взяла, повязку сделаю, ко мне никакая простуда не пристает… Ну, не идти же мне обратно через весь город?

— Идти, — сказал Липягин.

— Не пойду… Знаете что, давайте я вам что-нибудь приготовлю. Здесь, на кухне. И будем через дверь разговаривать. Чуточку только приоткроем, и все.

— Ты очень находчивый человек, — сказал Липягин. — Мне, голубчик, ничего не надо, я ведь не в лежку лежу. Передвигаюсь. Ладно, поставь чайник. Передашь мне стакан и будем вместе пить. Уговорила…

Это был такой хороший вечер!

В пятнадцать лет всегда хочется быть старше, чем на самом деле, умней, чем ты есть; хочется быть сдержанной, самостоятельной. Вот и теперь Оля завела было с Липягиным разговор об экстрасенсах — в городе появился какой-то чудо-лекарь, о глобальном изменении климата на планете — вычитала недавно статью в журнале, но умный разговор с Липягиным почему-то не клеился, и она очень скоро почувствовала себя обыкновенной ученицей восьмого класса… Как это, оказывается, здорово! Можно пожаловаться на учительницу математики, на Веру Черкашину, зануду и воображалу, лишенную, представьте себе, всякого музыкального слуха, можно вспомнить, как они нашли на даче старинные монеты, и тут, связав это с Ремизовым, она спросила: