Матросы

— Жду Петьку и обязательно дождусь, а нет — разыщу его на своем скакуне. Хочу глянуть в его очи. Предвидел я все курикулевите, старушки! — тараторил Помазун. — Объяснял ему. Не верил… Хочу достать его, живого или мертвого. Небось понял весь дебет-кредит. Нет! Покручусь я еще сезон в своей цирковой бочке… Латышева я знаю. Он тихо всадит гвоздик по самую шляпку от имени залпа «Авроры». Всадит, зачешет политприческу, послюнит карандашик и в свою снайперскую книжечку впишет еще одного покойника; вбил, мол, еще один по шляпку в чужую индивидуальность… Что же вы гребуете перцовкой? Новинка! Поглядите, какой стручок засунули на спирто-водочном на самое донышко… Да где же Петро, мамаша?

Архипенко объезжал дальние кутки колхоза в поисках кормов.

Держалась зимняя малоснежная погода при небе цвета морской волны и ярком солнце. За вожжами сидел Хорьков в овчинной дубленке, а рядом бригадир-полевод Конограй, красавец и песенник.

Чуть запорошенные снегом озимки привядали от морозов. Вдали над океаном глыбистой черноземной зяби черной стенкой стояла кукуруза. Поездке предшествовали внушения Латышева: «Ты не делайся похожим на тупой ножик, Архипенко. Может, и надоест об тебя ломать карандаши. Я должен на тебя опираться, а ты из-под локтя выскальзываешь. Шумишь о кормах. Хорошо. Вот тебе задание — проверь кормовую базу. Укрупнили артель, везде по степи, по хуторам разбросаны скирды, скирдочки. Может, их уже растащили?.. Советую: проветривай мозги, вентилируй их, осваивай действительность не только в узких рамках своей МТФ. Потом на правлении доложишь, а перед этим на бюро посоветуемся… Хорьков ходит в обиженных, руки в брюки и глядит на всех, как воробей из-под соломенной стрехи. Возьми его с собой. Вот так-то, Петро!»

Латышев говорил спокойно и веско. Тон доброжелательный, теплый, покоряющий. А может, Петр несправедлив к Латышеву? У него за спиной война, не отсиживался и не отбрыкивался. Под Москвой дрался. Называл же его раньше Камышев милым и надежным бригадиром. Он умел бросать людей на задание, призывал к энтузиазму… Так-то так, а почему сам внутренне оставался равнодушным? Холодно вникал в людские сомнения, радости и печали, хотя немало раскидывал вокруг пылких слов об отношении к человеку… Зато у него твердая, рука, умеет властно направлять и управлять энергией людей.

— Кормовая база, — бурчал Хорьков, — увеличивай поголовье! Побольше рогов и хвостов! Кому? «Заготживсырью»?

— Помолчи ты, скептик! — останавливал его Конограй.

Возле заброшенного саманника полевого стана возвышалась потемневшая скирда сена. Свернули на полевую дорогу, заскрипевшую мерзлым, нетронутым снегом. Из-за обдерганной скирды вылез старик в тулупе и с дробовиком, узнал приезжих, попросил закурить.

— Отавное, по стерне косили, — доложил старик, — под дождями вылежало. Бурьян остался, а мелкосенье раструсили за граблями…

— Охотников на него мало? — спросил Петр, обмерив скирду глазами.

— Идут как перепела на просо. Особенно хуторяне донимают.

— Пугалка-то у тебя есть, папаша? Шестнадцатый калибр, ижевка?

— Пугал дробью, отогнал. Кормов-то у людей нету. Все былки по загонам собрали. Небось скотина уже все зубы об них изломала. Все равно что оглоблю жевать.

Петр присел в затишке, прислонился спиной к сену. От скирды пахло детством. Бывало, забирались в такие прикладки в студеные осенние ночи, когда сторожили коней или яловник, и пахло до сладкого одурения размельченным чебрецом, шалфеем и мятой; пусть першило в горле, кололо попавшее на тело дикое семя, зато сохранялись ароматы лета, косовицы, росистых рассветов.

Старик осторожно попыхивал, чтобы не рассеивать искры, и равнодушно говорил о том, что по тракту гонят много скота, нечем содержать. А с базара, известное дело, молочную и ту обушком…

— Продержаться бы надо, а чем? Народу пора к севу готовиться, семена чистить, а настроение… То ли с коровенкой прощаться, то ли тянуться из последней кишки. Нельзя ли помочь?

— Откуда взять? — Петр не менял позы, только полузакрыл глаза. — Сами солому запариваем.

— Заставляют меня дробовиком людей пугать. Злодеем сделали!

Хорьков ехидно ухмылялся, покуривал, а Конограй почти не слушал беседы: был он молод, сыт, удачлив, его недавно выдвинули, и он мудро старался не вылезать из рамок доверенного ему бригадного хозяйства.

— Все проценты, проценты, а к человеку спиной, — продолжал старик. — Мне дали табаку — закурил, пришлют буханку — сыт, а вообче? Кто отвечает, чтобы вообче?

Над полями бесшумно, как тени, летали галки, немного их, одна — две. Стаями начнут собираться чуть попозже, к теплу.

— Шумливый попался дедуган, — сказал Хорьков, когда поехали дальше. — Даже бороденка трясется. Продумай его претензии, Петя.

— А ты?

— Мое дело сторона. Я на таком же положении, как тот дедок, — рядовой. А ты сейчас в офицерском составе.

Хорьков уткнулся небритым подбородком в воротник и суженными глазами равнодушно смотрел на поля.

— Ты, Конограй, все помалкиваешь?

Конограй метнул плутоватым взглядом:

— Мы прислушиваемся, уму-разуму набираемся.

— Далеко пойдешь с таким характером, — неодобрительно заметил Петр. — Моя хата с краю, ничего не знаю?

— Личную точку зрения не брошу под ноги коллективу. Зачем же массам спотыкаться?

— Верная линия, — сказал Хорьков. — Прежде всего забота о коллективе. Он за тобой, а ты от него, чтобы не вскочило лишней кочки…

— Любишь ты входить в подробности, — незлобиво ответил Конограй. — Придет время — выскажемся, а пока чего зря стучать в пустую коробку! Давайте лучше, хлопцы, заспиваем! — И затянул песню.

Конограй пел голосисто, как поет молодежь на улицах в ночные часы жировки. Эта песня недавно пришла в станицу с Дона.

— Моя Маруся терпеть не может эту песню, — сказал Петр.

Хорьков оживился:

— Вспоминает твои севастопольские амуры?

— Отстань. Не гони коней. Человек семафорит. Давай подвезем.

Чернявый мужчина, в стеганке и добрых сапогах, на ходу вскочил на линейку, поздоровался со всеми за руку.

— Откуда идешь?

— Хуторской, с Приютного, товарищ Архипенко.

— Знаешь меня?

— А как же, с одной артели.

— Не видал тебя нигде…

— Да разве теперь увидишь? Какое хозяйство разухали! Я объединенный. Наш хутор в стороне.

— А куда идешь?

— В совхоз. Наниматься. Им руки нужны, объявляли.

— Выгода есть против колхоза? — спросил Хорьков.

— Не из-за выгоды иду, — человек поежился. — Вроде и не дует, а добирает до костей, зябко.

— Ишь ты, не из-за выгоды, — упрекнул его Хорьков. — Все небось на бумажке рассчитал.

— Жалованье платят, квартира…

— Свой дом бросишь?

— Зачем? Найдется кому жить.

— Жену оставишь?

— На кого же ее оставишь? На чужого дядю? Надо по Энгельсу, семьей. Заберу ее с собой. Она тоже будет нужна в совхозе. Пусть не полтысячи, а свои триста всегда возьмет.

— Вот оно как, — Петр внимательней присмотрелся к новому спутнику. — Все просто. Колхоз бросил, узелок на палочку — и пошел в совхоз.

— Да какая разница? Только в первых трех буквах. Я ж не в Парагвай уезжаю. Всего за двадцать километров от дому.

— Сколько ты трудодней выработал? — спросил Петр, недовольный развязным тоном случайного попутчика.

— Триста пятьдесят.

— Ого! — Конограй подтолкнул Хорькова. — Я предполагал — летит по ветру листок с отрывного календаря, а он, гляди, сколько нагатил!

— Сколько получил? — не совсем доверяя, спросил Петр.

— Пожалуйста. Зерна больше тонны, деньгами четыреста, по мелочи — арбузов, помидоров, рису… Сами знаете. Работоспособных у нас трое. А в совхозе обещают пятьсот в месяц. Стало быть, шесть тысяч в год. Над крышей не капает, на небо не глядишь, засуха или суховей — все едино в контору, и по ведомости. Не клят, не мят, получай за восьмичасовой рабочий день.