За чертой милосердия. Цена человеку

Виктор уже догадался, что Селезнев намерен направить его к Орлиеву, и сам не знал — плохо это или хорошо. Если он сумеет завоевать расположение Орлие-ва — хорошо. Так хорошо, что лучше и не придумать. А если нет? Такие люди любят на всю жизнь и ненавидят тоже до гроба... И вместе с тем приятное волнение разливалось в груди при мысли, что он вернется к своему бывшему командиру, станет его правой рукой, первым помощником.

Селезнев заказал срочный телефонный разговор с Войттозером, но Орлиева в конторе не оказалось.

Принесли докладную. Селезнев прочитал, довольно покивал головой и спросил Виктора в упор;

— Согласен в Войттозеро?

— Согласен.

Селезнев быстро наложил на документах резолюцию.

— Сегодня я поговорю с Тихоном,—пообещал он.— То-то, наверное, обрадуется старый? Обрадуется, а?

— Не знаю,— смутился Виктор.

— Конечно, обрадуется... Да ты ведь и Дорохова должен знать? Комиссаром у вас был. Теперь он в ЦК республики работает. Не заходил к нему?

— Нет, не заходил.

— Зайди обязательно. Я ему тоже позвоню, скажу, что ты молодцом, в Карелию приехал, добровольно на лесопункт техноруком вызвался пойти.

— Вы уж, пожалуйста, не расхваливайте меня,— сказал Виктор, поняв, что Селезнев рад возможности позвонить Дорохову по такому поводу.

— Ничего, не перехвалим, не бойся...

2

Из приемной Виктор позвонил в гостиницу.

— Лена? Ну, можешь меня поздравить — получил назначение.

— Да? Я очень рада за тебя, Виктор! Поздравляю!— заторопилась Лена.— Это так здорово — первая самостоятельная работа! Ведь это здорово, правда, Виктор!

— Конечно,— согласился он, а сам подумал: «Даже не спросила — куда, на какую должность. Эх, Лена, Лена!» Виктор мысленно выговаривал жене и одновременно радовался, что она такая. Он ожидал от нее этого и был бы очень недоволен, если бы Лена по-иному отнеслась к его назначению.

— Что же ты замолк, Виктор?

Виктор заметил, что люди в приемной прислушиваются к их разговору. Возможно, многие из них и сами ждали каких-либо новых поворотов в своей судьбе.

Виктор огляделся и громче, чем вначале, сказал:

— Да, да, назначен техноруком в Войттозерский лесопункт к моему бывшему партизанскому командиру Тихону Захаровичу Орлиеву. Леночка, давай отметим это событие. Жди меня у гостиницы, хорошо?

Виктор спустился по деревянной лестнице на первый этаж и, наверное, таким же бодрым и окрыленным ушел бы из треста, если бы в дверях не столкнулся с двумя молодыми людьми.

Это были самые обыкновенные, интеллигентного вида парни в хороших костюмах, с кожаными папками в руках. Они торопливо, чуть ли не оба разом, протиснулись в дверь и шумно зашагали по коридору. Виктор, наверное, не обратил бы на них внимания, если бы не произнесенная одним из них фраза:

— ...Его вариант комплексной механизации работ на нижней бирже в Ручьях практически малоэффективен.

Молодые люди свернули в боковой коридор, шаги их затихли за какой-то дверью, а Виктор все еще стоял у выхода и с каждой секундой мрачнел.

«Комплексная механизация работ на нижней бирже». Как много говорят эти слова его сердцу! Еще совсем недавно он жил этим дни и ночи. Это была тема его дипломного проекта. А теперь — кому нужны все те месяцы поисков, бессонные ночи, аккуратно переплетенный в атласную папку проект механизации работ на нижней бирже Кудеринского леспромхоза Вологодской области, который он с таким успехом защитил совсем недавно. Теперь он простой технорук лесопункта и, как видно, слабого, отсталого. Разве не мог бы и он, как эти молодые парни, разрабатывать варианты, ходить на обсуждения, спорить, полемизировать. Не глупо ли он поступил? Мог остаться в аспирантуре — не остался. Другие завидовали такой возможности, а он все рвался, сам не зная куда и зачем? И даже полчаса назад судьба могла сложиться по-иному_¥ Может, вернуться к Селезневу, пока не поздно, попросить его? Он не откажет. Теперь не откажет. Или пойти к Дорохову?.. Нет, нет, он не сделает этого. Он никогда не сделает этого.

Быстро, словно убегая от искушения, Виктор вышел на улицу.

Лена ждала его у гостиницы. Он еще издали узнал ее по белоснежной шелковой блузке и длинной плиссированной юбке — наряду, который делал Лену высокой, стройной и который особенно нравился Виктору. Лена стояла на углу у самого края тротуара и посматривала по сторонам — она не знала, откуда он должен был прийти.

— Леночка! Пойдем в ресторан. Сегодня мы имеем право.

Она вопросительно посмотрела на него, и он все понял.

— Ничего, ничего, проживем. Мне выдадут подъемные. А потом укатим отсюда. В лес, к волкам и медведям... Там уже не пошикуешь.

Народу в ресторане было немного, и они заняли удобный столик в углу, у самой эстрады, на которой одиноко стоял огромный барабан с медными тарелками. После уличной жары большой полутемный зал казался прохладным.

Долго изучали меню. Выбирал Виктор. Он не умолкал ни на минуту, сам не понимая, что творится с ним. Лена делала вид, что внимательно слушает, даже изредка улыбалась ему, но думала совсем о другом. Подали закуску и вино. Виктор торжественным жестом поднял бокал и громко произнес:

— За наше таежное счастье! ‘

Несколько капель темно-красного вина из бокала Виктора упали на белую скатерть. Он даже не заметил этого, поспешно выпил и поставил бокал. Лена смотрела, как густые, удивительно похожие на кровь, капли разрастаются в большие бурые пятна... Надо бы их засыпать солью,— кажется, так делала ее тетя там, в Ленинграде.

Лена поставила бокал и повернулась к мужу. Он замолчал. На его лице отразилось тревожное выжидание, и Лена не сразу решилась спросить:

— Витя, скажи. Ты ведь недоволен своим назначением, да? -

Он усмехнулся, отвел взгляд.

— Я чувствовал, что ты это спросишь. Напрасно ты. Я даже рад, очень рад.

— Ты говоришь неправду, Виктор.

— Ну вот, сразу и неправду.

— Странный ты какой-то... Я еще в поезде заметила. Нервничаешь, хотя и пытаешься скрыть это. Зачем-то поссорился с администратором. Что с тобой, Виктор?

— Леночка, тебе это только кажется, уверяю тебя.

— Нет.— Она твердо поджала губы.— Ты сам знаешь, что нет. Неужели ты расстроен тем, что нас направили в лесопункт? Ты ведь сам говорил, что хочешь этого.

— Итак, назревает первый крупный семейный разговор,— пошутил Виктор.

Официант, низенький учтивый старичок в выутюженном черном костюме, подал обед, и разговор прервался. Старичок неторопливо расставлял тарелки, укладывал приборы, наливал солянку. Наконец он ушел. Они молча принялись за обед.

— Простите... Я не ошибся?

Виктор обернулся. За его спиной стоял высокий сухощавый парень в вельветовой куртке. Он улыбался краешком тонких, слегка подрагивающих губ. Трудно разобраться, чего было больше в этой улыбке — смущения оттого, что он непрошено вторгается в чужой разговор, или уверенности в своем праве на это. Эта улыбка была удивительно знакома Виктору, хотя в его памяти она была связана совсем с другим лицом — всегда измученным, обожженным холодом и зноем, закопченным у партизанских костров, вытянувшимся от усталости и долгого напряжения. Сомнений уже не было — перед ним стоял живой и невредимый Юрка Чадов. Однако впечатление было такое, как будто старую знакомую чадовскую улыбку зачем-то приклеили на это гладко выбритое, чуть загорелое и томное лицо.

— Здравствуй, старик! Неужели не узнаешь партизанских друзей?— сказал, протягивая руку, Чадов.

— Здравствуй, Юра! — прерывающимся от волнения голосом произнес Виктор.

Виктор не любил Чадова. Он и сам не мог понять, почему этот рослый парень с вечно блуждающей на губах улыбкой никогда не нравился ему. Воевал Чадов неплохо. Он не отлынивал от трудных заданий, когда нужно — готов был поделиться с товарищами последним сухарем, и

все же многие не любили его. Виктор, помнится, не раз пытался настроиться на доброе отношение к Чадову, но как только видел на губах эту странную, чуть заметную улыбку, необъяснимая неприязнь вспыхивала с новой силой. Нет, они не ссорились. Чадов ни с кем в отряде не ссорился — он лишь молча улыбался в ответ на самые обидные выпады товарищей. Много позже, вспоминая партизанские годы и раздумывая над всем пережитым, Виктор нашел, как казалось ему, объяснение. Да, дело было в этой самой улыбке. Вернее, в том, что скрывалось за ней. Для них, молодых ребят из разведвзвода, в те годы не было иной жизни, чем война и отряд. Война была для них и целью, и смыслом жизни. О будущем они лишь мечтали, но не жили в нем. А для Чадова война была лишь средством для чего-то такого, что должно было осуществиться после. Чадов жил другим, и эта скрытая жизнь давала себя знать лишь в непонятной товарищам улыбке. Потому-то Чадов и казался старше, умнее своих ровесников. Потому-то и рождалось у других недоверие к нему. Они, мальчишки, не понимали тогда, что их настоящая жизнь начнется лишь после войны. А Чадов понимал, он улыбался их наивности.