Собрание сочинений в трех томах. Том 2.

— Из всех участников зверской расправы остался в живых один — тот, что сейчас арестован. А из «летучего отряда по борьбе с продразверсткой» жив еще один, но пока неясно, участвовал ли он в убийстве вашего отца или был на другом «деле». Впрочем, «заслуги» его от этого не уменьшаются. Но он уже отбыл свой срок после того, как явился с повинной сам. Кличка его Орел.

— Кто — Орел? — сухо спросила Тося.

— Дыбин Игнат Фомич… проживающий сейчас…

У Тоси потемнело в глазах. Лицо ее стало мертвенно-бледным. Она потеряла сознание.

Очнулась Тося в чужой комнате, на чужой постели. Возле стояла пожилая женщина и тот самый судья. Она все вспомнила! Несмотря на уговоры, решительно встала и, пошатываясь, ушла.

Дома взяла чемоданчик, простилась с хозяйкой и направилась на вокзал. В голове была только одна мысль: «В Паховку! В Паховку! В Паховку!» Она не знала, зачем туда едет, но надо туда, только туда, в Паховку.

Никто из коммунистов Паховки не знал и не мог знать, что предполагаемый арест Дыбина вызван выяснением дела в областном суде. Надежных оснований для ареста за дела в Паховке явно не было: никто же не мог (кроме Сычева) доказать, что Дыбин подстрекал к убою скота, поэтому распоряжение на арест оставалось отчасти загадкой. Осталось тайной для всех и то, что Дыбин улизнул от милиции. Он был умен и хитер.

В ту ночь, когда еще не догорела его хата, Игнат пробрался задами к Сычеву и тихо подал условный сигнал (два тройных удара в окошко).

— Семен Трофимыч, уходить надо, — сказал он строго, когда тот вышел. — Решка! В лес.

— Никуда не пойду. Пошел к черту! Погибну — не пойду.

— Дурак! — выпалил Дыбин на прощанье.

— Игнат Фомич! Игнат! — натужно шептал Сычев в темноту.

Дыбин пропал, будто провалился в черноту ночи.

Сычев вошел в хату. Теперь он озлобился на Игната: «Сукин сын! Меня подставил под убой, со скотиной-то, а сам — в тени. Теперь скажет: „Укокошь кого-нибудь“, а сам — в лес. Хватит. К черту! Погибаю. Конец».

Часа через два, около полуночи, в дверь постучали.

— Кто? — тревожно спросил Сычев из сеней.

— Открывай.

Сычев узнал голос Андрея. Открыл и вернулся в хату. Там он сел за стол перед бутылкой водки, початой еще раньше. Вошли сначала два милиционера и уполномоченный райкома Лузин, за ними Андрей Михайлович, последними — Федор и Ваня: всего шесть человек. Лукерья прижалась к мужу боком, и он ощущал дрожь ее тела. Но сам хотя и тревожился, а не струсил.

— А-а, пришли! Милости прошу! — пригласил он. — По стаканчику! Садитесь.

Никто не сел. Андрей Михайлович прочитал громко:

— «Решением исполкома райсовета, хозяйство гражданина села Паховки Сычева Семена Трофимовича, признанное кулацким и не выполнившее твердого задания хлебом, подлежит ли-кви-дации»…

— Всё? — спросил Сычев. — Та-ак. — Он выпил полный стакан водки, вытер усы и бороду и вдруг притворно засмеялся: — Ли-кви-да-ции!.. Да пожалуйста! Ха-ха! Милости просим! — Он выпил второй стакан — бутылка оказалась порожней. Потом оглядел всех и спросил: — Так, значит, выпить не желаете? Не надо. Кулак так кулак, — сказал он решительно и, сразу же изменив выражение лица, запел пьяно и насмешливо: — Впере-ед за-аре на-австре-ечу, та-ва-ри-щи в ба-арьбе-е. Хе-хе-хе!

Лукерья закрыла лицо передником и не отходила от мужа.

— Прошу следовать за мной! — отчеканил милиционер. — И вашу супругу прошу. Продуктов взять на три дня.

Сычев, выходя, остановился в дверях и, подмигнув Федору, сказал уже заплетающимся языком:

— Как я тебя в колодец-то! Помнишь?

— Ты меня спас, ты меня и убил, — ответил без колебаний Федор.

Сычев сжал кулаки, прищурился и прошептал тихо и зло:

— Еще не убил. Еще не убил.

Так и вышел он из своей хаты: один милиционер впереди, другой позади. У крыльца уже стояли сани-розвальни, запряженные тройкой добрых лошадей (когда подъехали — Сычев не слыхал). Он запахнул тулуп, взял Лукерью под руку и усадил в сани. Потом тяжело ввалился и сам, молча, без единого звука. Все, кроме милиционеров, оставались в хате.

Там Лузин сказал:

— Опись имущества — утром. Сейчас — к Кочетову. Кто пойдет?

— Никто, — ответил за всех Андрей Михайлович.

— Ох, робята, робята! Беда мне с вами… Сам пойду. С милиционером вдвоем.

— Нет. Не пойдете и вы, товарищ Лузин, — отрезал Федор. — Я пойду. Один.

— Ну и ну! — удивился Лузин, покачав головой. — Ну и катавасия! Сам аллах не разберет вас.

Федор пошел к Кочетовым. Василий Петрович недвижимо сидел за столом, беспомощно опустив руки.

— Ты чего, Федя? — спросил он чужим голосом.

— Василий Петрович, сват! Слушай и верь. Мамаша с Анютой пусть сейчас же идут ко мне в дом. Анюта там и останется. Ты запри дверь и отдай ключи мне. Сам иди — садись в сани… Придется попутешествовать. Мы с Ваней написали письмо о тебе в обком и в ЦК… И еще кое о чем. Верь: говорю правду.

Василий Петрович задал самый главный, по его мнению, вопрос:

— А как же скотина? Кто ее будет кормить? Я-то — что! Скотина пропадет — чем семья жить будет?

Федора до глубины души тронул вопрос Василия Петровича. Он отвернулся, чтобы скрыть дрожь нижней губы. Нервы сдали совсем. Бессонные ночи и треволнения сделали свое дело. Большие силы требовались Федору, чтобы сказать последние слова:

— Ну… пойдем, сват.

Василий Петрович встал, перекрестился в передний угол и глухо проговорил, обращаясь к дочери и жене:

— Прощайте, покедова… Кто ж его знает, как оно будет там?

Анюта и мать ее приникли к нему и тихо плакали.

Потом Василий Петрович вышел со всеми вместе, сам запер ворота изнутри на засов, а дверь снаружи на замок, отдал ключи Федору и сказал еще:

— Не дай хозяйству загибнуть, сват Федя. И о них подумай, — кивнул он на женщин.

— Ей-богу, вернешься, сват. Голову даю на отсечение — вернешься, — убеждал Федор, теперь уже, казалось, спокойно.

— Дай-то бог, — утешительно согласился Василий Петрович. И видно было, что ему от слов Федора все-таки стало легче.

Когда подошли к саням, Федор сказал:

— Вот вам еще «кулак».

Сани отъехали. В них было пятеро: Сычев с женой, Кочетов, один милиционер и возница.

Ваня Крючков стоял, стоял вместе с другими на крыльце и неожиданно выпалил в сердцах:

— И какого дурака занесло в наш район!

— Как сказать, — откликнулся Лузин. — Каша крутая заварилась… А насчет «дураков» — тихонько. Чуешь иль нет?

— Чую, — сердито ответил Крючков, запирая дверь Сычева и готовясь ее опечатать.

Вдруг Лузин вскрикнул:

— Что это?! Смотрите! Зарево!

Вслед за ним Андрей Михайлович закричал уже во весь голос:

— Пожа-ар! Пожа-ар!!! Рятуйте, добрые люди! По-жа-а-ар!

Сразу в трех местах села вспыхнули пожары.

…К утру не стало трех хат: у Андрея Михайловича, у Ваниного дяди — Степана Крючкова и у Матвея Степаныча Сорокина.

Когда Миша бежал на пожар, его ранили из-за угла в левую руку. Он дважды выстрелил в ответ и вернулся бегом домой, зажимая рану. Федор, Андрей, Ваня и Лузин держались все время неразлучной четверкой и потому избежали нападения.

Начался террор. Злой дух Дыбина и Степки Ухаря витал над Паховкой. Что мог сделать один милиционер Ярков? Он беспомощно разводил руками, составлял протоколы на пожарах, опрашивал, допрашивал — только и всего.

Утром Федор, осматривая соломенную крышу своего сарая, нашел раздерганную дыру и в ней фитиль с патроном, наполненным порохом. Фитиль заглох. Значит, надо ждать еще.

Экстренно собрали заседание партячейки. Решили просто и коротко: дома не ночевать, выловить или убить.

Но кто — кого, еще не было ясно, потому что на второе собрание колхоза, где надо было решать, как ухаживать за лошадьми, как собрать корм, кого выбрать конюхами, не пришло и половины колхозников. Кое-кто из них обнаружил «подметные письма» с угрозами и назначением дня расправы. Поэтому и боялись не только идти на собрание, а даже выходить из дому. Страшные были те ночи в Паховке.