Нас ждет Севастополь

— Почему да почему, — рассердился Громов, ожесточенно почесывая бороду. — А потому, что в батальонах мало людей.

Он сел рядом с Глушецким и усиленно задымил трубкой.

— Чем могу помочь тебе? — в раздумье проговорил он и опять сердито запыхтел. — Дам из моего резерва стрелковую и пулеметную роты, минометную батарею и семидесятипятимиллиметровых пушек. Достаточно?

— Вполне, — согласился Глушецкий. — Разрешите идти составить план боя?

— Идите. Через полчаса командиры приданных подразделений будут у вас. Через два часа принесешь план.

Глушецкий встал, козырнул и пошел к выходу. Громов остановил его.

— Вот что, — сказал он, покусывая усы. — Роты и батареи, которые придаю тебе, некомплектны. Даже хуже. Но больше у меня нет ничего, — и он развел руками. — Поэтому при составлении плана надейся главным образом на своих разведчиков.

Глушецкий утвердительно кивнул головой.

Вскоре Глушецкий прибежал к Громову с явно расстроенным видом.

— Что же это за поддержка, товарищ полковник! — стараясь сохранить спокойствие, заговорил он. — В стрелковой роте семь человек, в пулеметной — один станковый пулемет. Батареи могут дать по шесть мин и снарядов. Как же наступать с такими силами?

Полковник искоса посмотрел на него.

— Что ты предлагаешь?

— Я отказываюсь от приданных средств. Возьму только пять человек из стрелковой роты.

— Что-о? — удивился полковник, вынимая изо рта трубку. — То мало, то совсем отказываешься. Оставить дом немцам?

— Мы его возьмем, — решительно заявил Глушецкий.

— Каким образом?

Глушецкий сказал, что, узнав о силе приданных средств, он посоветовался со своими разведчиками, и они пришли к единодушному мнению брать дом не днем, а ночью, втихую, как это делают разведчики.

— Подползем тихо, ворвемся и вышибем гитлеровцев гранатами и кинжалами. Они будут думать, что мы пришли за «языком», и отойдут. Это поможет нам закрепиться.

— А потом?

— Потом сдадим дом батальону.

Полковник немного подумал и решительно тряхнул бородой:

— Согласен. Действуйте сегодня же ночью, пока противник не укрепился. Желаю успеха.

Он крепко пожал руку Глушецкому, словно силой этого рукопожатия хотел придать ему больше мужества. Воины, не раз видевшие смерть в лицо, понимают глубокое значение такого рукопожатия. Полковник ценил и берег разведчиков, но сегодня другого выхода не было, скрепя сердце он посылал их в неравный бой.

Ночь выдалась темная, безветренная. Тучи закрыли звезды. Темнота стерла очертания берега, зачернила все раны земли.

Разведчики пришли в штаб батальона в десять часов вечера и в ожидании полуночи забрались в пустой блиндаж связистов. Глушецкий пошел к командиру батальона.

Ромашов сидел в своем блиндаже и, держа на коленях автомат, торопливо пил чай. Увидев Глушецкого, он обрадованно воскликнул:

— Кого вижу! Большущее спасибо, что пришел! Садись, пожалуйста. Угощу чайком.

Глаза у него были красные, воспаленные, на похудевшем лице резко выделялись скулы, а лоб пересекали две глубокие морщины. Каштановые волосы на висках серебрились. Не таким знал его Глушецкий, когда бригада стояла в Сочи. Сразу видно, что капитан немало хлебнул военной горечи.

Пододвинув к Глушецкому чайник и кружку, Ромашов с невеселой улыбкой спросил:

— Мечет громы Громов?

— Недоволен, — признался Глушецкий.

Ромашов печально усмехнулся и сокрушенно покачал головой:

— А я мог сделать? На моем участке солдат от солдата на полсотни метров. Всю ночь ходит солдат по траншее и простреливает в сторону противника — то из пулемета даст короткую очередь, то из автомата, то из винтовки. Так делают все, том числе я, мой начальник штаба и заместитель по политчасти Так и создаем видимость, что нас тут много.

— Жутковато, — заметил Глушецкий.

— Не так чтобы… Привыкли. Надо сказать, что противник не догадывается о том, что нас тут всего горсточка. Гитлеровцы боятся выходить в разведку на Малую землю, а нам это на руку. А теперь они твердо уверуют, что мы имеем силенку.

— Почему вы так думаете?

— А ваш приход убедит их в этом. Дом возьмете, и они станут потише. Как намерены действовать?

— Будем так, — стал объяснять Глушецкий. — Одна группа поползет слева, другая справа. Врываемся молча, действуем кинжалами, гранаты пускаем в ход в случае необходимости. Когда ворвемся, поддержите нас огнем, чтобы отсечь контратаку гитлеровцев. Подход к дому минирован?

— Кругом. Но проход есть. Надо ползти прямо на дом.

— Это усложняет задачу, — задумался Глушецкий. — Ползти прямо на дом рискованно. А нельзя ли разминировать?

— У меня нет ни одного сапера. А потом — я просто не советую. Немцы заметят саперов. Мины около самого дома.

— Пожалуй, верно, — согласился Глушецкий. — Мы можем потерять самое главное преимущество — внезапность. Что ж, поползем прямо. Утром принимайте дом. Найдутся люди?

Капитан замялся:

— Где их взять? Но как-нибудь наскребу. Опасаюсь, сумею ли удержать?

— Удержать надо.

— Сам знаю, — вздохнул Ромашов и встал. — Пей пока чай. Вот сахар и печенье. А я пойду предупредить своих.

Глушецкий пил чай и думал. Нелегкую задачу задал полковник. Но попробуй ее не выполнить. Опять полковник посадит разведчиков на пшено. Сейчас он, конечно, находится на своем наблюдательном пункте и ждет донесение о взятии дома. А на что он нужен, этот дом, ежели разобраться? Для боевого охранения он хорош, но при условии, если в батальоне имеется в достатке людей. Но если их нет, то и этот дом не нужен.

Но через несколько минут Глушецкий думал уже по-другому.

«Впрочем, я не прав. Дело не в этом доме, а в том, что гитлеровцам нельзя давать повода. Завладев домом, они могут установить, как мало людей в батальоне, и рвануть вперед. Они поставили на карту все».

Глушецкий вышел из блиндажа и прислушался. Было сравнительно тихо. Уверенные в своих силах, гитлеровцы теперь не тревожили ночь ракетами, истеричной стрельбой.

По траншее он прошел к тому месту, где стоял наблюдатель, и высунулся по пояс из ячейки, стремясь разглядеть дом, за который предстояло драться. Но темнота скрывала его.

«Детские ясли стали военным объектом, — неожиданно с горечью подумал Глушецкий. — Вот как бывает. Где теперь дети, которых водили в этот дом? Где их матери?»

Глушецкий сел на камень и задумался, вспомнил жену, сына, которого еще не видел. Галя писала, что сынишка толстенький, розовенький, смешно причмокивает губами, когда сосет грудь. И Глушецкому страстно захотелось побывать дома, подержать ребенка на своих руках, посмотреть, как он чмокает губами.

И на какое-то мгновение все отошло далеко-далеко, и он увидел себя в кругу семьи. Галя, похудевшая, в халате, держит сына, а он блаженно улыбается. Николай наклоняется перед ним и нежно целует в голенькую грудь. Потом он гладит Галю по шелковистым волосам и говорит: «Скоро будем вместе, Галиночка»…

Близкий разрыв мины вернул Глушецкого к действительности. Он глянул на часы и пошел к разведчикам.

У входа в блиндаж он остановился и прислушался.

Говорил Семененко:

— Есть така украинская присказка про одного охотника: пишов на охоту, вбыв ведмедя, обдер лисицю, принис до дому зайця, маты заризала качку. Наварыла киселю. Так и с фашистами. Русского ведмедя надумали запеленовать, а расхлебывать будут кисель.

— Московский, — добавил Логунов.

В блиндаже раздался смех.

— Одним словом, продал на рубль, пропил полтину, прогулял другую, только и барыша, что в голове шумит, — послышался голос Гриднева. — Будет шуметь в голове у немцев. Ой, будет!

— Особенно когда мы в Германию придем, — многозначительно заметил Гучков.

— А скажи, Данило, — послышался чей-то голос, — верно ли, что тебя отзывают из армии?

— Почтальон говорил, что есть приказ об отозвании из армии паровозных машинистов и квалифицированных шахтеров, — ответил Гучков. — Поверить можно. Среди женщин я что-то не встретил ни паровозных машинистов, ни навалоотбойщиков, ни забойщиков. Это мужские профессии.