Волга-матушка река. Книга 2. Раздумье

— На коне идет, но шагом: надо. Ну, надо, — ответил Ибрагим и улыбнулся. — Твоим овечкам муж надо? Ой, надо. Богатырь муж надо.

— Надо, да ведь нет, — проговорил Егор Пряхин, чуть не выдав свое намерение «спереть» у него баранов.

— Колдовай: глядь-поглядь, баран с неба, — Ибрагим, хитренько улыбаясь, показал рукой на раскаленное небо. — До хаты пойдем, там мал-мал чокнемся.

В хате Ибрагим сидел молча, поглядывая в сторону, откуда вчера сам прискакал. И только под вечер, когда солнце стремительно понеслось за горизонт, вдруг закричал:

— Сынка! Идет сынка!

Они выбежали из дома в ту минуту, когда черноглазый сын Ибрагима, очень похожий на Марьям, верхом на коне уже подогнал двух баранов к крыльцу.

Бараны были огромные. Рога у них, как у архаров: в корне широкие, будто железнодорожные рельсы, и острые на концах. За дорогу производители утомились и поэтому, подойдя к крыльцу, тут же прилегли, дымясь испариной.

— Молодец, сынка. Устал, сынка. Егорькя, корми сынка. А барашки! Э! — Ибрагим вцепился руками в шерсть барана, будто коршун в зайца, и, дразня Егора, выкрикнул: — Такой муж твоим овечкам нужен, Егорькя? Такой? Но нет… Эти два — к другим овечкам. Далеко. О, далеко… полтораста километров.

Теперь уж у Егора Пряхина в глазах появилась печаль.

«Да. Вот таких баранов завести, и обновилась бы моя отара, — думал он, рассматривая производителей. И тут же у него возникла все та же страшная мысль: — Сказать ребятам, перехватят они сына Ибрагима, отберут баранов… Но ведь может случиться смертоубийство. Вон у него за плечами ружье».

А Ибрагим продолжал, все так же хитренько улыбаясь:

— Тебе бы надо такой барашка. Ой как надо. Однако — нет.

— Не дразни! Куда гонишь?

— Под Каспий. Марьям сказала — искупать в море, крепче будут. Ох!

— Дурь. Глупость неизмеримая, — зло проговорил Егор Пряхин.

Ибрагим сначала расхохотался, но в следующую минуту ласково произнес:

— Шуткую над тобой. Грех — да? Шутковать яман над другом… Марьям знаешь? Марьям сказала: «Егорьке послать баранчиков надо». Директора Ермолаева спросил, тот сказал: «Надо». Бери, Егорькя!

Егор Пряхин рванулся к Ибрагиму и заорал на всю степь:

— Друг! Рубашка есть — отдаю! Голова понадобится — на! — и, упав на колени, стал ощупывать баранов, выкрикивая: — Вот капитал! От друга капитал!

Затем они вошли в хату, сели на кошму.

Отхлебывая маленькими глоточками разведенный спирт, Ибрагим говорил:

— Нам Магомет пить запретил. Зачем запретил? Не умный. Маленько всегда можно: душу веселит.

В ночь Ибрагим сказал:

— Домой… Марьям ждет. Санья ждет.

Егор Пряхин приказал ребятам:

— Подведите коней к крыльцу. Пускай Ибрагим Уразович, как боярин, в седло сядет… и пути им счастливого.

Ребята кинулись выполнять волю чабана: снова протерли бока коням, расчесали хвосты, гривы, похлопали ладошками по крутым шеям, напоили и повели из кошары к воротам. Тут и случилось то, чего никто не ждал: только Ким подошел к перекладине, чтобы распахнуть ворота, как из лунной белизны вымахнул Степка и рванул острыми клыками парня за руку: мол, не смей этого делать. Второй помощник чабана схватил прислоненный к забору кол, замахнулся на Степку. Степка отпрыгнул, кол концом ударился о землю, и тут же зубы волкодава вцепились в него. Помощник Егора дернул кол, пытаясь вырвать из пасти пса, но Степка, урча, крепко держал кол, затем стал перехватывать: отпустит и тут же молниеносно снова схватит, все приближаясь и приближаясь к парню. Парень отпустил кол и со всех ног кинулся в кошару, а Ким, вбежав в комнату, с порога показывая окровавленную руку, прокричал:

— Запрещает открывать ворота!

— Кто? — не сразу поняв, в чем дело, спросил знатный чабан.

— Степка. Тигр! И того хуже.

Егор Пряхин и Ибрагим Явлейкин знающе переглянулись, но ни тот, ни другой не обратили внимания на пораненную руку. Ну, рванул пес. Эка невидаль! Да и пострадавший меньше всего заботился о руке: его поразило поведение Степки. А тут еще добавил вошедший в комнату второй помощник чабана:

— Я его хотел огреть колом, так он цоп зубами и давай перехватывать и ко мне приближаться. Я, мол, тебе сейчас горло перегрызу.

Много собак перебывало у Ибрагима и у Егора. Были и здоровенные, точно годовалые телята, с крупными лбами, но медлительные: пока поднимется, пока повернется, пока что. Не собака, а увалень. Обычно в «расход» пускали подобных собак. Или такие: по-глупому обидчивые, всегда затевающие ссоры в стае. И — умницы. Егор и Ибрагим были глубоко уверены — с подобной собакой можно на человеческом языке разговаривать, все понимает и отвечает разумными поступками.

А тут Степка…

Ибрагим причмокнул, поцокал, сказал:

— Значит, днем ворота открыть — пожалуйста. Ночью — нет? Ого! Хозяин Степка: моя отара, мой двор — не тронь, грызть буду. Ого, — и некоторое время о чем-то думал, склонив голову, как орел, что-то рассматривающий на земле, затем просительно сказал: — Подари Степку. А? — И уже представил Ибрагим, как приведет Степку на стан, как обрадуется Марьям. — С Марьям он дружить будет? Будет. Да, — уверенно произнес он.

Егор долго молчал. Друг просит подарить пса. Ну, и что же? Разве Ибрагим недостоин такого подарка? Сам подарил двух первоклассных баранов. Какие бараны! Быки, а не бараны. Обсеменить овец от таких баранов — значит обновить всю отару… И Егор сказал:

— Понадобится — голову за тебя положу, — и обеими руками показал, будто снимает с плеч свою голову и кладет ее на стол перед Ибрагимом. — Не сомневайся. А Степка? Бери Степку. Как увести его отсюда?

— В мешок посадим, — радостно предложил Ибрагим.

А Егор с невольной грустью добавил:

— Весной, сам, поди-ка, уже знаешь, умер у меня козел… Митрич.

— О-о! Митрич. Слава о нем по всей земле плыла, а потом — печаль была. Да. Как же? Митрич. Умер Митрич, и будто пальцы на обеих руках отрубили — вот что значит умер Митрич. У меня Рой был. О! Не собака — человек. Скажу: Рой, гони овечек домой — гонит. Скажу: уложи овечек в тени — уложит. Такой был. Считал, отара его, а я, знатный чабан, — помощник. Не больше. Половинку мою, — Ибрагим провел пальцем от горла, как бы разрезая себя вдоль, — половинку мою возьми, но Степка — мой. Митрич! Потеря. Ой, потеря!

Егор Пряхин заметил, что друг колеблется, и потому решительно заговорил:

— Возьми Степку. В мешок его затискаем, пускай тогда собственную ногу грызет, — и деланно захохотал.

Ибрагим думал. Нельзя в таких случаях не думать. У друга в весну пал любимец — козел Митрич. Теперь Егор отдает Степку. Ведь это все равно, как если бы наездник перед состязанием подарил коня, объезженного, воспитанного им самим. А Егор, не моргнув, отдает Степку. Вот что такое друг! Уверяет, что ежели понадобится положить голову — положит. Этому верит Ибрагим.

— Значит, даришь мне Степку? — спросил он, прищуренными глазами сверля Егора Пряхина.

— Что за разговор? Эй, Ким! Запутать Степку в сети и посадить в мешок, — решительно распорядился Егор.

Ибрагим вскинул руку, как бы говоря: «Не спеши», — и заговорил:

— Ай, спасибо! Ай, кунак лучше нет, как Егорькя. Любимца дарит. Но ведь сердце уйдет от тебя. Как без сердца жить? Чурбак будешь.

— Сердца со Степкой не отнять, Ибра, — хорохорясь, ответил Егор, хотя сердце сжалось.

— У меня Рой был. Кобель. О! С волком сцепился. Кишки из волка выпустил, затем шагнул два-три раза и умер. Вот друг был. Степка тоже друг. Злой, но друг: не даст порядок нарушать. Значит, отдаешь Степку? Мой, значит, Степка? Куда хочу, туда дену?

— Так, стало быть, — подтвердил Егор Пряхин.

— Тогда вот что. Ты мне дарил Степку, теперь я дарю тебе Степку. О-о-о! Степка. Днем ворота открыть — пожалуйста, ночью — нет.

Егор Пряхин молча обнял Ибрагима, похлопал ладошкой по широкой спине, что обозначало: «Выражаю полную благодарность». Затем поднялся, сказал:

— Сам выведу коней. — Такой поступок хозяина считался в степи проявлением высшего почета гостю.