Собрание сочинений. Том 6

Кто-то из пулеметчиков, наконец, услышал его и дал короткую очередь, — передние испуганно оглянулись.

Капитан чертил в воздухе замыкающие кривые.

— Обходить!..

И, сразу поняв его, бойцы стали обтекать улицу, перелезая через невысокие плетни. Началась самая сложная стадия боя, когда все люди были в огне и руководить их движением и направлять его издали при помощи обычных средств управления было немыслимо.

События развивались с почти невероятной быстротой, и направленность удара, новый подсобный маневр возникали и осуществлялись совершенно стихийно.

Все равнялось сейчас по головным. Их сметка, глазомер, верная или ошибочная оценка боя были единственным, что направляло силы и отвагу людей.

Игнатюк никак не мог определить, кто впереди, но видел — дело идет. Уткнутся ли теперь люди в какой-нибудь узел сопротивления и начнут медленно и осторожно блокировать его, вместо того чтобы миновать без задержки? Увлекутся ли пленными? Задержатся ли из-за трофеев?

Крик в стороне, выстрел за спиною, чей-то зов в проулке, дым начинающегося пожара могли одинаково привлечь и отпугнуть бойца, и бой начал бы сползать на сторону и уходить от своей главной цели.

Однако пока все шло отлично. Игнатюк добежал до первой станичной хаты, за стеной которой примостился командир третьей роты и, показывая руками, что он не в силах сказать ни слова, опустился на землю, но тут же встал и, шатаясь, пошел дальше, держа руку на сердце. Определив первую, все-таки застрявшую в хатах, он, опираясь на плечо какого-то рядом оказавшегося бойца, добрался до второй, шедшей во главе батальона.

Районный работник в сером свитере с выпущенным поверх него воротничком украинской рубахи, которого он видел у себя в блиндаже, обгонял его.

— Не торопитесь, рано, дайте отвоеваться, — крикнул ему Игнатюк.

— Какое там рано! Вон пожаров сколько! — отвечал тот.

На перекрестке двух улиц бойцы брали куда-то влево. Рядом, на завалинке, командир второй роты разговаривал со старичком в заплатанном грязном ватнике.

— Зачем? Куда? — глотая слова, спросил Игнатюк ротного.

— Засада, товарищ капитан, обтекаем.

— Как установили засаду? Какие данные?

Он присел на завалинку, закрыл глаза от усталости.

— Теперь в три дня не оправишься, все ноги отбил, — сказал он. — Фару! Ничего не слышу. Какие данные?

— Вот товарищ осведомил. Это как раз и есть товарищ Цымбал.

Игнатюк с любопытством оглядел старика.

— Ну, спасибо вам, спасибо. Какое направление дали?

— Я полагал, что к вокзалу всего практичнее. А вокзал как раз там, — сказал Цымбал. — Вокзал возьмем, и станица наша. А то маленько правей забирать стали, к соседям жметесь.

— Тогда пусть третья сразу забирает от околицы к станции, — сказал Игнатюк, и кто-то, видно, связной от третьей роты, побежал передать его приказание.

— Выгоном ей надо держаться в таком случае, — заметил Цымбал.

— Выгоном, через мостик и прямо к вокзалу! — крикнул вслед бегущему Воронков.

— Выгоном! — прокричал и Игнатюк. — Через мост!

Ротный сказал:

— Если б не товарищ Цымбал — побегали бы и мы из хаты в хату, как первая бегает. Чорт ее, всюду стрельба, всюду немец мерещится… Не сразу угадаешь, какое направление взять — а так, со своим регулировщиком четко вышло…

— Обязательно доложу полковнику. Здорово… А это что? — испуганно спросил Игнатюк, заметив группу красноармейцев с мешками на спинах.

— Мои, мои, — успокоил ротный. — Складчишко один прибираем, пока не поздно.

— Дело. Раненых много?

— Есть, — коротко доложил Воронков и сказал заметно оживленнее: — Три пары коней артиллерийских я взял, два миномета, автоматов штук сорок. Котлами разжился, вот чему рад. Эмалированные… Ведер на двадцать каждый…

— Где у них тут склады были?

Цымбал махнул в сторону вокзала.

— Все там.

— Сейчас же обозы подтягивай, слышишь? — сказал Игнатюк Воронкову и поглядел назад — далеко ли первая.

Раненый с перевязанной рукой, прихрамывая на одну ногу, прошел мимо, что-то жуя.

Игнатюк остановил его.

— Стой, стой… Что у тебя?

— Хлебца сладкого добыли, товарищ капитан.

— А ну, отломи.

Хлеб был желтый, с изюмом и на вкус ароматно сладок.

— Это кекс называется, — сказал капитан. — Его с чаем хорошо пить. Сколько получил?

— По целой буханке вышло, — хвастливо сказал раненый. Пятый взвод на четырех буханку делил, а наш взводный сразу махнул по целой.

— Правильный взводный. Ну, счастливо, шагай.

Усталость почти погасла. Сознание работало плавно, спокойно.

— Соседи поотстали, — довольно сказал он. — Так что, слава богу, и цветов некому подносить. Только если вы теперь с обозами, Воронков, проканителитесь, вы мне все трофеи сорвете. Слышите? Передай первой и третьей — меня искать в районе церкви, у станции. В клещи их все-таки возьмем, видно.

— Клещи получаются, — соглашался Цымбал. — Только замкнутся они подальше, за станцией.

— Воронков! Ты со своими на станции не задерживайся. И вообще, кто бы ни подошел, выдвигайтесь за станцию… Ффу, устал я, к чортовой матери… Не люблю я за это атаки, товарищ Цымбал, набегаешься в них, накричишься. Связь имеем?.. Ладно. Докладывайте командиру полка — бой идет на западной окраине, подвигается к станции… Внучка-то ваша как прошла, благополучно? — вдруг вспомнив, спросил он Цымбала.

Тот молчал.

— Где она сейчас?

— Там, — старик неопределенно махнул рукой в сторону все того же вокзала.

— Надо будет и о ней доложить. Вы «за Отечественную войну» не представлялись? Пора, пора… И слушай, начальник штаба, сейчас же запроси списки отличившихся, приедет Добрых или сам командир дивизии, чтоб сразу и доложить. Понял?

Кряхтя, поднялся с завалинки.

— Пойдем, товарищ Цымбал. Часика на два работы хватит, а там закусим, чем бог послал. Мне командир полка за станицу два литра какой-то своей настойки обещал. Он нас таким мухобоем угощает, как только живы, не знаю.

Бой прорвался, как прорывает плотину полая, весенняя вода. Батальон за батальоном и танк за танком входили с разных концов в станицу.

Веселый хмель наступления горячил силы. Победа казалась обязательно впереди, еще чуть дальше, еще в двух шагах. Только смерть могла остановить сейчас красноармейца, который, откинув на затылок шлем, вымазанный в грязи и похожий на печной горшок, распахнув ворот гимнастерки, из-под которой багровела сафьяново-жесткая шея, бежал, сопя, хрипя, захлебываясь вперед и вперед, все вперед, где мерещилась ему вражеская спина, ожидающая штыка.

Танкист, перегнувшись из люка, стучал в окно хаты.

— Дайте проводника!.. Наперерез выскакиваем!

Мальчишка лет тринадцати в коротких штанах, босой, без шапки, вскочил на корпус танка.

— Газуй, командир, прямо, потом скажу!..

Женщина, пряча ребенка в складках широкой юбки, кричала отчаянным, кладбищенским голосом, как кричат над покойником, нараспев, привывая:

— Заразы! Заразы окаянные!.. Немец посеред остался… Ой, душеньку свою загубите, вертайте вправо… немец посеред остался!..

И кто-то огромный, страшный, тяжело топоча сапогами, налетел на нее, она что-то показала ему, и он сразу понял, круто свернул в проулок и хрипло, победоносно, как олень, выкрикнул:

— Ура!.. Выходи!.. Ура, советская власть!

Почти в каждом квартале горело. Тут и там что-то взрывалось. Раненые немцы с помертвевшими от ужаса лицами стояли в свете зарез с поднятыми руками. Человек в сером свитере с белым воротничком, сидя на ученической парте рядом с горящей школой, писал на обороте немецких военных карт (их валялось тут много) объявление к жителям.

Его окружали ребята.

— Кого секретарем завокзального порядка? — спрашивал пишущий.

— Меня, меня!.. Его, его!.. — кричали десятки возбужденных ребяческих голосов.

— А в Приречье кого?

— Меня пошлите! Нас троих!