Собрание сочинений. Том 6

Третья задержала бы до самого вечера.

Он наблюдал в бинокль за ходом сообщения первой роты, проверяя себя.

Раненые — пешком и на носилках — медленно подвигались в тыл. Навстречу им, сталкиваясь в узких местах и, очевидно, бранясь, торопились подносчики патронов.

Вот четверо раненых осторожно вылезли из хода сообщения и прилегли под защитой дубняка. Видно, уговорились не итти дальше, а дожидаться станицы.

«Молодцы!» — одобрил их Игнаткж. Взгляд его привлекло движение в стороне. Что это?

Ползком, с огромными кулями на спинах, по направлению первой роты двигались женщины. Многие из них были с детьми, и дети тоже ползли, волоча за собой кошели и сумки.

«Домой заторопились!» — сказал себе Игнатюк и сразу, вздрогнув, понял, что успех уже надвигается на него, уже происходит, уже начался. Это как в театре, в конце последней картины, когда зрители бегут к вешалкам, зная, что певцам или актерам осталось по два-три слова и потом дадут занавес.

Он ощупал себя — все ли при нем.

Он был одет так же, как Добрых, в расчете на всевозможные случайности обстановки.

«Да, это сейчас произойдет. Нет, не сейчас, но скоро, очень скоро».

Не отрывая от глаз бинокля, он пошарил одной рукой в карманах, ища свисток.

В прошлый раз он замучился без свистка.

В расположении второй роты прозвучал, как вопрос, одинокий выстрел: «Ты кто?» И ему в ответ: «А ты кто?» И еще: «Свой», и в ответ: «А ты свой?» — и затихло.

— Перебежала, судя по всему, — сказал Игнатюк. — Проверьте. — Но тут же начальник штаба сообщил ему, что из роты докладывают: «Девушка перешла».

Когда Ксеня опустилась на табурет в его блиндаже, он позвонил майору Добрых.

— Пришла, товарищ майор, — коротко доложил он. — Да вот, сидит, ничего. Как себя чувствует? Ничего, говорит, хорошо чувствует. Передает вам привет. А? Дед кланяется, да. Карта? Передо мной. Соображаю… Значит, от хаты, что мы с вами пометили номер первый, до хаты номер восемнадцатый у оврага, по западной окраине, расположение стрелкового батальона. Пушек нет. Минометы оттянуты к центру, глядите улицу Пролетарскую — там они. Сильное движение обозов к станции, район оцеплен, но, говорит, поезда идут один за одним. — Игнаткж не засекречивал сообщения, потому что дело решалось десятками минут.

Фотографы поджидали у блиндажа, чтобы сделать снимки Ксени, но уже заранее были недовольны натурой.

— Сюжет прекрасный, но лицо очень невыгодное, требует ретуши.

Лицо Ксени требовало многого, чтобы стать прежним. Оно еще более сжалось, спеклось, побагровело. Такому лицу могло быть и тридцать лет и пятнадцать.

Опустив глаза, пощипывая пальцами выдернувшуюся ниточку на выцветшей юбке, Ксеня тихим монотонным голосом рассказывала Игнатюку положение в станице.

Игнатюк слово в слово передавал майору.

— Дед рекомендует западную окраину. Есть, говорит, проходимость, да… И прямо к вокзалу. Точно. Ага. В таком духе и отвечу… Что старику надо?.. Да все, говорит, имеется… А ее, товарищ майор, надо бы приодеть…

Ксеня исподлобья взглянула на капитана.

— Без вас оденусь, — сказала грубовато и, передернув покрасневшими плечиками, насупилась.

А была она в заплатанной ситцевой кофте, серой полушерстяной юбке и коричневых шерстяных чулках, усыпанных репьями, да в рваных и грязных опорках. Голова была повязана белой, выпачканной в грязи косынкой, и вся она производила впечатление девчонки, на час вышедшей из дому за скотиной и напрасно проискавшей ее в густых зарослях у реки. Ни на кого не глядя, она вертела и вертела ниточку, колечком наматывая ее на указательный палец.

— Передашь деду — совет его примем во внимание, — и добавил шопотом: — Сегодня. Может, отдохнешь?

— Нет, пойду, — сказала Ксеня. — Времени мало. Мне со скотиной вернуться надо.

— Может, я тебе водочки грамм двадцать пять налью? — заботливо спросил Игнатюк. — Ноги-то, небось, мокрые.

— Нельзя, нельзя, — строго сказала Ксеня. — Мне ничего такого нельзя, что не полагается.

Она, очевидно, хотела сказать, что ей нельзя было ни съесть, ни выпить того, чего не должна была есть и пить девочка, посланная матерью за скотиной. Она должна была настолько глубоко и цельно сжиться с играемой ролью, что отказалась и от каши с маслом и от свежего хлеба. Чуть улыбнувшись краешком губ, достала из-за пазухи и показала капитану комок мамалыги, похожий на оконную замазку.

— Вот весь капитал. Ни один немец не отберет. Ну, до свиданья.

— До свиданья, Ксеничка. Ни пуха тебе, ни пера…

Когда она скрылась из виду, Игнатюк снова позвонил командиру полка.

— Замечательная девушка, товарищ майор. Премировать бы ее хорошим костюмом, чтоб глазам радость, да вот взять негде.

— Будет. Я уж командиру дивизии докладывал. У них там ансамбль какой-то, актрисы имеются, рассказали им в общих чертах, так они кто-чего, чуть свое последнее не отдали. Значит, ее, оказывается, встречали в прошлом году, когда ее отец погиб. Она у нас знаменитая.

— Ну, на том берегу, значит, встретимся?

— Либо на том свете, либо на том берегу, — ответил Игнатюк.

— Давай сначала на том берегу.

— Есть, товарищ майор.

Немцы медлили отвечать.

— Вторая! — крикнул Игнатюк. — Вторая, будь ты… Ты что, ужинать собрался, Воронков?

Но уже выкатывалась и вторая.

Орудия немцев, обрабатывавшие дальний участок, вдруг замолчали. «Секунда, другая, и они перенесут свой огонь на батальон», — подумал Игнатюк. Мельком взглянул на небо — наступал золотисто-ровный прохладный вечер при светлом небе. Темнота была далека. Роты, наступая толчками, уже подбегали к середине луга, винтовочный огонь немцев заставил людей рассредоточиться («и чересчур уж, — беспокойно мелькнуло у Игнатюка, — не успеют собраться для удара») — успех решали считанные мгновения.

Орудия немцев, помолчав, снова заработали по соседям. Поведение их было непонятно Игнатюку, но выгодно.

— Третья! Вступай!.. Была — не была!

И, захваченный нервной, быстрой игрою боя, приближающегося к решению, он выскочил из блиндажа, поднялся на патронные ящики и одними движениями без слов, на бегу приказал переносить командный пункт вперед, в первую роту.

Бойцы обеих рот уже штурмовали окопы.

Третья приближалась к ним, заходя под углом.

Немецкие орудия опять замолчали и почти без паузы ударили по дубняку. Заголосили дети.

— Детский сад, ховайся в землю! — прокричали шоферы, хохоча, толкая друг друга и прыгая, кто куда.

Игнатюк побежал, как пловец, отбрасывая руками ветви… За ним торопился с кабелем в руках связист.

У оврага Игнатюк на несколько минут потерял из виду свой батальон, у него защемило сердце.

— Кабеля хватит?

— Хватит, товарищ капитан.

— Не отходят наши, как по-твоему?

— Нет, товарищ капитан.

Задыхаясь, с болью в сердце, он перемахнул овраг.

— Господи, опять нет обозрения, что за чорт!

Он прибавил шагу и, почти не помня себя, выскочил, наконец, из зарослей и побежал яром. Снаряды ложились довольно близко, но Игнатюк не пережидал их — не было времени. Несколько раненых ползло навстречу. Они что-то крикнули ему, но он не разобрал. Только промчавшись мимо, с трудом вспомнил, что ему что-то кричали и, не понимая зачем он это делает, не сбавляя скорости, повернул назад.

— Что, в чем дело? — закричал он, нагоняя раненых, но опять не расслышал, что они говорили.

— А?

— Да вы не бегите, товарищ капитан, там все в порядке, разделка на ять, — наконец, услышал он. Раненый, говоривший это, полз на локтях, вытянув вверх окровавленные кисти обеих рук, будто держа в них блюдо.

— Да ну вас, я думал, дело!..

И Игнатюк еще быстрее заторопился к ротам, которые уже помаленьку выбирались из захваченных ими окопов.

Трое бойцов влезли через окно в крайнюю хату.

— Не то, не то!.. Беги, скажи им — не то… Эй, эй!.. Не ввязывайтесь! Обходите!

— Обходить! Обходить! — закричали раненые.