Другой путь. Часть первая

Я мог бы одним духом опустошить ее чашку, в которую вмещалось не более двух глотков, но неудобно было это сделать, и я тянул кофе очень медленно. А она продолжала говорить, перебирая на столе свое шитье:

— Да, ночью его зарезали, твоего эно, беднягу. Они уже подходили к перекрестку, когда на них напали двое. И один из нападавших ударил твоего эно ножом в спину. Говорят, что это Арви их подослал. Он будто бы хотел избавиться от Илмари, потому что это такой насмешник, такой насмешник. Но ударили они по ошибке не того, кого хотели. А Илмари поймал их за шеи да как стукнет лбами. Он такой сильный, если бы ты знал! Я думаю, что если он обнимет когда-нибудь девушку, то она от него уже не вырвется. Но здесь мало хороших девушек. И мне понятно, почему он до сих пор остается холостым. Я бы никогда сюда не переехала, но мне жалко видеть, как молодой человек скучает. Ты выпил? Постой, я тебе еще налью.

Она добавила в мою крохотную чашку еще два глотка кофе и опять подсела к своему шитью, продолжая рассказ. А я смотрел на нее и старался понять, почему она похожа на тетю Асту, хотя ничего похожего в ее лице как будто и не было. У тети Асты сильно выступали скулы и нос и почти совсем не было щек. А у этой главное место на лице занимали щеки да еще рот. Скулы и нос у нее, возможно, и были такого же размера, как у Асты, но величина щек делала их маленькими. Они же, то есть ее щеки, делали маленькими ее светлые глаза, окруженные почти совсем белыми ресницами, и верхнюю часть ее головы, покрытую тонким слоем волос, тоже очень светлых, собранных сзади в небольшую тонкую косичку. И, напоминая мне своим видом тетю Асту, она продолжала говорить, обращаясь больше к своему шитью, чем ко мне:

— Да, зарезали его, если ты это хотел знать. А Илмари стукнул их головами и отбросил в канавы по обе стороны дороги. Но они потом пришли в себя и уползли. Если бы они не уползли, то дело было бы раскрыто сразу. Но Илмари был очень пьян и упустил их. Он сам с трудом пришел домой и заснул не раздеваясь. Ему показалось, что твой эно убежал в самом начале драки. А эно не убежал. Он только несколько шагов сделал поперек дороги и упал в канаву мертвый. Там его утром нашли в луже крови. А Илмари утром хотели арестовать. Он проснулся и видит: в комнате полисмен сидит. Шевельнул руками, а на них наручники. Он сел на постели и стал вспоминать и думать о том, что было ночью. И когда вспомнил, рванул наручники так, что они разлетелись надвое. Полисмен выхватил револьвер, но Илмари сказал ему: «Идем к ленсману!». У ленсмана он настоял, чтобы внимательнее осмотрели то место. Осмотрели и нашли позади канавы нож. Человек выронил его, когда летел в канаву, и в темноте не нашел. По этому ножу теперь уже подозревают одного парня из Метсякюля. Но видно, что замнут это дело. А Илмари оставили в покое. Вот он какой. Теперь он один работает у Арви в кожевенной мастерской. И Арви уже не старается от него избавиться. Еще бы! Такого работника поискать. На нем одном все дело держится. Ты уже покушал? На здоровье. Дай-ка я уберу.

Она убрала чашку со стола и сразу же вымыла ее у плиты и вытерла полотенцем. Вернувшись к столу, она повторила:

— Да, зарезали его. А ты думал, что так умер? Нет, зарезали. Бедная Аста. Она целый день стирала его суконный костюм после того, как его самого уже закопали на кладбище в Алавеси. Она стирала в корыте, а вода все краснела и краснела. Она говорит: «Пропал хороший костюм» — и заплакала. На следующий день она пошла с утра стирать костюм на озеро. Дети одни сидели дома и плакали, а она все стирала. Вечером она пришла и говорит: «Нет, не отстирать. Все идет и идет кровь. Скоро все озеро будет красное. А какой хороший был костюм». И наутро она опять пошла с ним на озеро… Ее потом на аукцион отвезли в Алавеси. Детей отдали в одно место, а ее — в другое. Потом сообщили из Питкяниеми о ее смерти. Она обварилась там, в сумасшедшем доме, горячей водой, когда принимала ванну. А дети ее сейчас в приюте для малолетних в Хельсинки. Бедная Аста. Бедные дети. Ты уже уходишь? Ну, ну.

Она встала, чтобы открыть мне дверь, а у двери еще раз вспомнила, зачем я пришел, и сказала с жалостью в голосе:

— Да, зарезали его. Зарезали. Не просто так он умер. Но что ж делать? Уж такое это несчастное место. Я бы тоже не стала тут жить. Но Арви приехал ко мне и говорит: «Иди получай наследство сестры». А какое тут наследство? Только домик один и сарай. Корову ее он забрал. Говорит, что за долги. Я знала, что ему работница нужна в доме и в коровнике вместо Асты, но я бы ни за что не согласилась уйти от прежних хозяев, если бы не было здесь других достойных людей. Ну, будь здоров, малютка. Приходи опять, когда захочешь вспомнить твоего эно. Ведь больше тебе и некуда приходить теперь, бедный мальчик.

5

Но у меня было куда еще идти. Это мой родной дом. Я уже видел его крышу, когда сворачивал к домику Асты, и теперь направился прямо к нему.

Ничего не изменилось вокруг моего дома, стоявшего в десяти шагах от озера. По-прежнему с одной стороны к нему подступали голые рассыпные камни из лощины, а с другой — широкий наплыв из песка, превращенный когда-то стараниями моих родителей в небольшое картофельное поле. На нем и теперь почему-то росла картошка, такая же пышная и в таких же широких бороздах. Это было любопытно. Как видно, кто-то понял, что грешно оставлять без внимания песок, поглотивший сотни корзин ила и торфа, натасканных двумя парами человеческих рук в течение многих лет.

Это крохотное картофельное поле было самым большим зеленым пятном возле моего дома. Другими пятнами были отдельные пучки травы и кусты ивы, которые умудрились кое-где вцепиться своими корнями в камни и песок. Я заглянул под дощатый навес для сетей. Вместо сетей там хранились чьи-то дрова, и даже топор был воткнут в чурбан, на котором их кололи. Я подошел к дому и остановился перед открытыми сенями, не решаясь войти внутрь. Дом тоже изменился. Крыша у него была заново покрыта струганными досками, уже успевшими немного потускнеть, а в сенях виднелся сколоченный из новых досок шкаф. Кто-то жил в моем доме, и жил давно. Мне тут нечего было больше делать. И я уже собрался тронуться в обратный путь, как вдруг одно окно приоткрылось и густой голос Илмари сказал изнутри:

— Заходи.

Я даже вздрогнул — так это было неожиданно. И, конечно, я первым долгом приготовился бежать без оглядки, но он повторил еще раз:

— Заходи, заходи. Не бойся.

Пришлось зайти. Как не зайти, если тебя приглашают в тот самый дом, в котором ты родился и прожил первые восемь лет своей жизни? Я вошел внутрь и остановился у порога, не узнавая комнаты, превращенной как бы в хранилище для газет, журналов и книг. А он сказал мне:

— Проходи. Садись вот тут. Рассказывай.

Я уселся на кончик скамейки, но не знал, о чем ему рассказывать. А он сидел за столом в расстегнутом жилете и записывал что-то чернилами в тетрадь, заглядывая временами в большую газету, которая перед ним лежала. Кончив записывать, он закрыл тетрадь и просмотрел газету до конца. Взявшись после этого за другую газету, он сказал:

— Так. Очень подробный и обстоятельный рассказ. Где ты выучился такому красноречию?

Я не понял, к чему он это сказал, и продолжал молчать. А он просмотрел несколько страниц в другой газете и вдруг сказал, зажимая уши:

— Да перестань ты болтать. Все уши прожужжал!

На этот раз я понял и засмеялся. Он тоже улыбнулся и, отложив газету, повернулся ко мне.

— Тебя как звать?

— Аксель.

— Ты куда шел, Аксель?

— Домой.

— Домой? Хм… Домой. А что, пожалуй, это и неплохо — домой, а? Может быть, это самое верное направление, какого надо держаться в жизни? Как ты думаешь, Аксель? На других путях долго ли сбиться? А потом сиди и гадай: на ту ли дорогу вышел? Своим ли делом занялся? Свое ли место занял?

— Там папа сидел.

— Что?

— Мой папа там занимал место, где вы сидите.

Он близко придвинул ко мне свое лицо и начал вглядываться в меня. Я немного отстранился, потому что голова у него была, наверно, величиной с мое туловище. А на такой голове и все остальное выглядело крупно. Она вверху была шире, чем внизу. И все-таки, должно быть, немало уходило времени, пока бритва огибала такой подбородок и все другое обширное пространство, окружающее рот, из которого гудел его голос. Расширялась она кверху примерно с того уровня, где нос разделял своим далеко выступающим вперед хребтом два крупных темно-серых глаза, смотревших на меня с таким вниманием. И шире всего она была на уровне лба, который выглядел настоящим полем по своей обширности, хотя на него и налезали сверху поваленные набок, подобно спелым колосьям ржи, густые русые волосы.