Ненаписанные страницы

Став женой Бартенева, Ирина Николаевна не тянула его вспять. Как конструктор, она старалась продвинуть его идеи, помочь советом и делом.

Ирина Николаевна ушла с завода незадолго до войны, после рождения второго ребенка. Ушла на время, да так и застряла на кухне, как лошадь в хомуте. Сначала водила дочь за руку, потом сына. Дети подросли, пошли в школу, а она еще долго не могла избавиться от привычки при ходьбе оттягивать левую руку назад и шевелить пальцами.

Научилась варить варенье, мариновать грибы, стряпать сметанники, переставлять воротнички к рубашкам, но не научилась встречать мужа всегда с улыбкой. Ирина Николаевна завидовала его усталости, его заводским удачам и неудачам. Ей тоже приходилось за день уставать, но у нее было такое состояние, словно весь день она сидела в лодке, гребла навстречу ветру и не продвинулась ни на метр. Только когда садилась к письменному столу проверять тетради детей и сжимала карандаш, ощущала прежнее волевое напряжение в руке. Ирине Николаевне порой казалось, что любовь Бартенева к ней придавили доменные печи, на которые он обращал все силы своей души, свой мозг. Он ставил опыты и нередко рисковал своим положением, своей и ее судьбой, потому что всегда находились люди, не понимавшие, осуждавшие его за это, но она уже ничем не могла ему помочь.

Она стойко перенесла разлуку с мужем, когда его посылали за границу. А теперь неожиданное направление в Рудногорск. Скоро уже три месяца, а он прислал всего два письма. Однажды позвонил. Она засыпала его вопросами: как он определился на новом месте, когда ему обещают квартиру и не начинать ли ей готовиться к отъезду прежде, чем дети закончат школу? Он отвечал односложно: «да», «ничего», «подожди еще». И ни слова о себе. И вдруг за три дня до наступления мая прислал телеграмму: «С наступающим праздником», в день первого мая пришла вторая «С праздником!» Ирина Николаевна поняла: муж скучает, тоскует о ней. В Рудногорске ему одиноко, трудно, и она стала укладывать вещи в дорогу.

А Бартенев по-прежнему жил в гостинице, не замечая недостатков неустроенного быта. Невидимые пружины поднимали его утрами с постели в один и тот же час, и мысли сразу же обращались к печам и людям, управляющим ими. В Рудногорске ему пришлось вычеркнуть из своего календаря выходные дни. Но нервы, вероятно, начали сдавать, и однажды в воскресенье он изменил этому правилу. Часы пробили восемь, а он все еще лежал в кровати. Заложив руки за голову, устремив взгляд в черный круг репродуктора, пытался представить, как жена в этот час кормит завтраком детей, а потом поведет их в кино или в цирк на дневной сеанс.

По радио диктор сухо и бесстрастно передавал текст какой-то беседы. Монотонный голос не мешал думать о своем, как не мешает привычным занятиям дождь, ударяющий по крыше. «Надо дать телеграмму, чтоб выезжали быстрее», — подумал Бартенев, но тут до его сознания дошли слова из репродуктора: «Восстановлена вторая очередь Брянской ГЭС…» «В Харькове сдан жилой дом, площадью в тысячу квадратных метров». Бартенев приподнялся на одном локте. «Запомнят ли харьковчане этот первый после воины большой дом в городе?»

Диктор переходил к другим сообщениям: новые исследования советских ученых в области космических лучей, забастовка 20 тысяч докеров парализовала Лондонский порт.

Бартенев сел на кровати и взглянул на часы. Скоро девять. Оглядев впервые внимательно за это время комнату, он заметил толстый слой черной сажи между окон и решил открыть балконную дверь. Она прочно держалась на зимней промазке и не сразу поддалась его усилиям. Нетерпеливо, рывком Бартенев потянул ее на себя и сорвал с забитого вверху гвоздя. В лицо ударила струя свежего воздуха, напоенного весенней влагой. Ветер ласково тронул волосы, проник за расстегнутый ворот рубашки, словно его коснулись мягкие руки жены. И снова в памяти всплыли живые картины Лубянска, вызывая томительное чувство одиночества.

Разгоряченным лбом Бартенев прижался к стеклу и вдруг увидел, как через площадь к проходной шли, разговаривая, Кострова и Верховцев. Не было сомнения, они шли в цех. Он вспомнил, как три дня назад Кострова приходила к нему с просьбой выделить электрика и слесаря для установки сконструированного Верховцевым аппарата. Он, начальник цеха, одобрил это хитроумное приспособление, а вот электрика не направил. Может, они задумали сегодня заняться монтажом установки? Бартенев взял полотенце, пошел и принял душ. Потом, как всегда, оделся в рабочий костюм и вышел на улицу.

Кострова не сразу пришла в себя, когда увидела на пороге лаборатории Бартенева. В эту минуту она помогала Верховцеву припаять к аппарату длинную трубу, направленную одним концом под свод вытяжного шкафа. Бартенев поздоровался и, увидев, как Верховцев неуверенно, водит паяльником по краям железного шва, быстро разделся и попросил эту работу поручить ему.

— Я пришел заменить электрика и слесаря, — сдержанно рассмеялся он, взглядывая на Веру Михайловну.

Паяльник в его руках задвигался значительно быстрее, и прямой четкий шов заблестел на сгибах трубы. Вскоре, скинув пиджак, сняв галстук и засучив рукава черной рубашки, он такими же уверенными скупыми движениями подключил аппарат к электрической проводке. Работая, Бартенев подбадривал Верховцева, в шутку называя его своим подручным, а ей, Костровой, сказал:

— Вы будете нашим ОТК.

Постепенно неловкость от неожиданного вторжения начальника цеха исчезла, Вера Михайловна занялась подготовкой лабораторного оборудования. Мужчины, увлеченные делом, молчали, изредка перекидываясь короткими фразами. К обеду монтаж установки был закончен.

— Сегодня я обновил нервные клетки, — сказал Бартенев с улыбкой. — И есть ужасно хочется, — сознался он.

Но он не пошел в столовую, хотя Кострова с Верховцевым звали его, а решил совершить обычный обход печей. Ему не раз доводилось замечать, как на четвертой мастер Кравцов, игнорируя установленный режим и показания приборов, вел печь на «авось». Когда Бартенев поднялся на площадку печи, мастер стоял у канавы и здоровенной рукой растирал поясницу: по всему было видно, что в свое дежурство он не очень разминал мышцы. Бартенев молча кивнул ему и прошел в газовую будку. Кравцов последовал за ним. Было достаточно беглого взгляда на приборы, чтобы увидеть, как стрелка манометра вздрагивала от невидимых ударов — печь шла неровно.

— Зачем меняли температуру дутья? — повернулся Бартенев к мастеру. На темном лице Кравцова сверкнули не то в улыбке, не то в гримасе крупные зубы.

— Печь холодала.

— А от чего печь холодала? — стараясь быть спокойным, спросил Бартенев.

— В брюхо ей не заглянешь.

— Но есть приборы.

— Приборы? — сомнительно покачал головой Кравцов и ткнул себя рукой в живот. — У меня тут прибор надежней: как печь похолодает, так и заколет.

Бартенев нахмурил брови и отвернулся. В конце смены диспетчер Курочкин звонил на печи, собрал людей на рапорт. Обычно по воскресным дням рапорты не проводились, поэтому доменщики, направляясь в комнату, примыкавшую к диспетчерской, терялись в догадках: что бы это могло означать? Не знал этого и начальник смены Дроботов.

Когда все собрались, Бартенев, не называя фамилии Кравцова, начал с рассказа о неверных действиях «одного мастера».

— Надо бороться за постоянный режим печей, — строго сказал он и обратился к сидевшему неподалеку Дроботову: — Объясните мастерам, как это лучше сделать.

— Что, я должен заменить вас на профессорской кафедре? — Голос Дроботова, как всегда, звучал вызывающе. Кто-то громко хмыкнул. Жене Курочкину вдруг показалось, что стены комнаты сдвинулись и приблизили жесткое лицо Бартенева к Дроботову.

— Вы угадали: заменить, — громче обычного проговорил Бартенев. — У нас одинаковые дипломы инженеров.

Люди недоумевающе переглянулись. И прежде чем кто-то успел сказать слово, он резко отодвинул стул и, твердо шагая, вышел из комнаты. Наступила тишина, затем чей-то голос обрадованно произнес: