Самый счастливый год

Мы с Танькой ели молча, говорила только Даша:

— Перед отъездом к Надьке успела забежать. Ничего, пока не жалуется на хозяев, платье они ей справили, туфли. Обещають бурки купить… Ничего… Только, сказала, кое-когда умариваюсь. Ребеночек, сказала, дюже беспокойный, болеить часто. А так ничего… Ем, сказала, вместе с хозяевами… Да, — подняла Даша на меня глаза, — когда с поезда шла, Ивана Павловича встретила… — У меня от такого известия в горле застряла картошка. — Велел передать, чтобы ты завтра один в школу приходил… А с кем это ты должен был прийти?

Я замялся, не зная, что ответить.

— С… с… с… с этим, с Пашкой…

— А почему теперь без него?

— Ну, Иван Павлович тоже против нашей дружбы, — нашелся наконец я, поняв, что главное Даше неизвестно: умолчал об этом учитель. Вот молодец-то!

Ответ, видно, удовлетворил Дашу, потому что она перестала меня расспрашивать.

— Я тебе тыщу раз говорила: ищи получше дружков! Не слушался. Я плохое советовать не буду, вон теперь, как видишь, и ученый человек мои слова повторяить.

— Что еще про него Иван Павлович сказал? — встряла в разговор Танька и показала мне язык: это, мол, в отместку за порванную куклу задала я такой ехидный вопрос.

Даша подняла голову, вспоминая:

— Ничего особенного больше не сказал. Учеба у него в порядке, на поведение не жаловался (ай да Иван Павлович!). Спросил, как живем, я ответила: помаленьку.

Я вздохнул полной грудью: пронесло грозу стороной…

А Танькиной кукле и ноги оторву!

…А почему это Иван Павлович промолчал про карты? Может, у него самого завтра спросить? Хитрость тут какая-то или он не придал значения нашей игре? Скорее — второе. Ведь в карты — особенно в подкидного — у нас в классе почти все играют, «двадцать одно» тоже многим известно (мальчишкам, естественно), посему, наверное, это не событие для Ивана Павловича, что он застал нашу троицу и Егора за игрой.

10

Чтобы лишний раз не расстраивать Дашу, я не стал заходить за Пашкой. Ночью выпал снег, и новые галоши отпечатывали на снегу четкий рисунок. Дышалось легко и беспечно.

Впрочем, когда я, поправляя сумку, нащупал обойму с патронами, от беспечности не осталось и следа. Пришла тревога. Ведь предстояло четыре патрона передать через Кольку Зубкова его брату Егору, а пятый — бросить в плитку. Таков уговор, и не выполнить его — значит потерять честь, прослыть среди деревенских ребят слабаком, которых не любят и презирают.

Конечно, от взрыва патрона плитку не разнесет. Летом и по осени мы, ребятня, такие взрывы устраивали десятками. Бросали патроны в костер, а сами разбегались по сторонам и залегали. Вскоре раздавался гулкий треск, костер разносило, но не было случая, чтобы кого-нибудь поранило пулей. Но это происходило на улице, к тому же мы прятались. А в классе… Никто ничего не ожидает и вдруг… Перепугаться могут, а пуля, глядишь, угодит в тонкую — из жести — дверцу и ранит кого-нибудь. А то и убьет.

В воображении моем рисовалось, как Вовка Комаров, сидящий как раз напротив дверцы, схватившись за грудь, сраженный, сползает с лавки под стол-парту. Патрон, брошенный в плитку на перемене, почему-то долго не взрывался, и вот он жахнул, когда начался урок… И тут поднимает руку моя соседка Верка Шанина и громко объявляет всему классу, показывая на меня:

«Это он виноват в смерти Комарова, я видела, как он бросил в огонь винтовочный патрон… У него в сумке еще четыре штуки лежить…»

Что будет дальше, я боюсь предположить, но то, что Дашу посадят из-за меня в тюрьму, это точно…

А как мы с Танькой проживем без старшей сестры? Кто будет нам готовить похлебку, кто будет по утрам топить печь, кто, наконец, заработает в колхозе те же полтора пуда муки? Нет, без Даши нам не будет жизни. Отправят нас в детский дом. А там, ходят слухи, ужасные строгости, сплошные драки, а кормят чем зря и то не каждый день (ах, эти слухи, какими невероятными, узнаю я после, окажутся они!).

Но — уговор, проклятый уговор! И дернул же нас с Пашкой черт связаться с Егором! Ну, проиграли — и по домам бы. Нет, я завелся, предложил свои патроны, будь они неладны.

И вот теперь нужно держать расплату за свой азарт, за свою настырность — обязательно отыграться.

Каким же неблагодарным я окажусь, подстроив сегодня взрыв. Подведу Дашу (уж на этот раз Иван Павлович, если прознает о моей выходке — а мне почему-то кажется, что он обязательно прознает! — все начистоту выложит сестре), подведу самого Ивана Павловича, который, смотри-ка, умолчал про карты. Зауважал я своего учителя, понял, что желание у него одно: чтобы все мы хорошо занимались, чтобы выросли настоящими людьми, а если случится снова защищать нашу великую страну, то чтобы сражались за нее, как Николай Гастелло, как Зоя Космодемьянская, как Александр Матросов. И вот за такие его святые желания я отплачу патроном в плите? Неблагодарно! Недостойно! Подло!..

В школу я пришел, когда Колька Зубков уже играл в салки с Мишкой Казаковым, перескакивая со стола на стол. Увидев меня, он спрыгнул на пол, подошел ко мне.

— Принес?

— Принес.

Я достал из сумки обойму, вытащил из нее патрон и сунул в карман штанов. Четыре патрона передал Кольке.

— Это — Егору, смотри не присвой.

— Не присвою, будь спок.

В класс вошла уборщица, ругнулась на Казакова, стоявшего на столе, открыла дверцу плиты. Там гудел огонь, такой ярко-красный, аж больно было смотреть на него. Уборщица бросила туда несколько кусков твердого и черного, как уголь, торфа и захлопнула дверцу. Затем заглянула для порядка в поддувало и удалилась.

— Бросай сейчас, — опять подскочил ко мне Колька.

— Не, скоро Иван Павлович придеть.

— Бросай, пока его нетути!

— Не, на перемене.

Вообще-то Колька был прав: лучше было устроить взрыв сейчас, пока Иван Павлович еще не появился. Но не стоит рисковать, вдруг вот-вот войдет. Подожду до второй перемены, когда он, прихватив сверток с обедом, уйдет перекусить в хату к уборщице, что живет рядом со школой. Вот тогда и можно выполнить уговор.

На первом уроке — арифметике — я ничего не соображал и ничего не слышал, Иван Павлович что-то объяснял, кого-то спрашивал. Кажется, Вовку Комарова. Да, точно. Вовка отвечает без запинки, четко, и Иван Павлович говорит ему: «Садись, молодец: пять».

Может, это последняя Вовкина пятерка. Может, мой патрон действительно оборвет его жизнь…

Меня охватывает мелкая дрожь. Я касаюсь лба тыльной стороной ладони, и она оказывается мокрой от холодного пота.

Неблагодарно отвечать на добро Ивана Павловича злом.

Преступно убивать одноклассника.

Подло садить в тюрьму сестру.

Может, лучше ходить в малодушных слабаках, чем совершить преступление? У кого спросить, с кем посоветоваться? С Пашкой? Но и он перед уроками спрашивал: «Когда бросишь патрон?» Я ответил: «На второй перемене». Но теперь не уверен, что сдержу слово. Скорей бы заканчивался урок. Я знаю, что сделаю, чтобы избавить себя от переживаний. Я придумал, я решил, и это решение будет твердым…