Самый счастливый год

— Ладно, постараюсь.

Звенит ведро — я картошку двумя руками бросаю в него. Как доверху наберу, ссыпаю в кучу. Сортировать потом будем. Покрупнее — в яму закопаем, на зиму. Помельче — в подпол.

Крупной картошки мало, в основном — с куриное яйцо. Да и откуда крупной вырасти? Своя картошка у нас еще в марте кончилась, огород кое-как засадили чужой, выменянной на рушники да холстину, что остались после смерти матери. Каждую картофелину разрезали на несколько частей. А ведь мы, деревенские, смальства знаем: что посеешь — то пожнешь. От одного глазка десять картошек не вырастет. Но, может, в этом году хватит нам картошки? На едока ведь меньше будет.

Позванивают стенки ведра, идет работа полным ходом. Помогаю Наде, стараюсь изо всех силенок.

А что там желтенькое блестит во взрыхленной земле?

Я ковырнул пальцами и — вот это находка! — целая обойма винтовочных патронов. Пять штук! Вытащил из обоймы один патрон, посмотрел на пистон: красный кружок горел, как новенький. Я спрятал патроны за пазуху, а то еще Надя заметит и отнимет: патроны — не игрушка, это мы, ребята, знаем. У меня уже не раз отбирали патроны и Даша, и Надя: их, патронов, с войны на огородах и в садах много осталось.

Пять штук! Вот это удача! Надо патроны подальше спрятать. За стреху — это надежно. Там я обычно табак в тряпице прячу, спички, кресало.

Назавтра во время первой перемены Иван Павлович подозвал меня к себе и тихонько, чтобы никто, не слышал, сказал:

— Еще замечу с папиросой — губы отобью. А потом жалуйся хоть самому министру. Кто тебя, кстати, курить научил?

У меня навернулись слезы.

— Сам. Я от больших ребят слышал, будто после курения есть не хочется. Попробовал — правда. Вот и научился… Но больше не буду.

Иван Павлович для вида кашлянул два раза, на удивление мягко сказал:

— Понятно… В общем, поменьше слушай больших ребят: они иногда и разные глупости говорят… Иди гуляй.

5

Писать, читать, считать я умел, а большинство ребят только изучали азбуку, выводили элементы букв и упражнялись в счете до десяти. Учился я легко, домашние задания выполнял быстро и вместе с Вовкой Комаровым да еще двумя-тремя девчонками вскоре стал получать пятерки.

Радовался я, радовались сестры.

Только и беда подкрадывалась.

Летнее тепло все заметнее отступало, все явственней ощущалось приближение осени. Собравшись в огромные стаи, улетали скворцы, уносились на юг журавли, дикие гуси, утки. Деревья стряхивали побагровевшие листья.

Убраны с огородов картошка, бураки. Только одни капустные кочаны сидели на грядках и наливались последним — самым, должно быть, сладким — осенним соком земли.

Стало холодно ходить в рубахе и штанах, надетых на голое тело (трусов и маек мы тогда не знали). Да на беду еще беда: отвалились подошвы у моих тапочек-ходаков…

В то утро, подкрашенное восходящим солнцем, я выглянул в окно и замер в растерянности: трава была покрыта инеем. А, кроме ходаков, другой обувки нет. Что хочешь, то и делай.

И вот, собравшись в школу, я сел за стол босиком.

— Ты чего без ходаков? — спросила Даша.

— Подошвы оторвались.

— Во, враг, а что ж ты молчал?

«Враг» — любимое ее словечко.

— Забыл.

— Сиди нонче дома.

— А Школа?

— Не пойдешь же разутым?

— Пойду.

— По инею?

— А что? Он растаить скоро.

— Заболеть захотел? Не пущу, и все.

Было бы сказано, а забыть недолго. Когда Даша пошла за водой к колодцу (он метрах в ста от хаты), я схватил сумку с тетрадками да букварем и — бегом в школу. Выскочил за деревню, не ощущая холода, и только за деревней, запыхавшись, пошел шагом.

Глянул на босые ноги — красные, как у гуся лапки. Пальцы, подошвы жгло холодным огнем, в них покалывало множество иголок.

Шагом идти, я понимал, было нельзя: заколовею окончательно, вернусь. А какой же я буду отличник, если уроки начну пропускать? Отстану от Вовки, да и Иван Павлович может изругать. Это не причина, скажет, — отсутствие обуви, вот некоторые с самого первого сентября необутыми приходят на занятия.

Собрался я с духом и побежал. Бежать старался по вытоптанной тропке, но иногда ноги мне не подчинялись, и я ступал в покрытую седым инеем придорожную траву.

«Только бегом, — подстегивал я себя, — иначе совсем замерзну и — права будет Даша — простужусь».

Дышал ртом, горло пересохло, под лопатками покалывало от частого дыхания. Но вон уже видны и первые хаты Болотного. Вон видна красная крыша школы…

Явился я в числе первых. Эти первые — Мишка Казаков и Петька Хохлов из Болотного, Витька Долгих, наш хорошаевский малый, — были тоже босыми. Значит, я не в одиночестве и стыдиться своих голых ног мне нечего. Да и какой стыд? Многие обуты как зря, не в свою обувку, а в ту, что дома нашлась.

Ноги отяжелели, казались деревянными. Не о стыде надо теперь думать, а о том, как согреть их. Вон сосед мой по парте, Казаков, тот поджал ноги под себя, усевшись, на скамейку. Что ли, и мне так? Дай-ка попробую…

Потихоньку-помаленьку подходили другие ученики.

Ноги согревались. Сидел и радовался: а ловко я из дома удрал!

Вот в класс вошел Пашка Серегин. Он обут в галоши со множеством приклеенных заплаток, а вместо носков у него — легкие портянки.

— Ты чего не подождал? — это он у меня спросил.

— Я сбежал: Дашка не пускала.

— А у меня жмых есть.

— Дай.

Пашка ехидно прищурил глаза.

— За пять шелобанов.

Я его слова принял за насмешку, издевательство. Ах ты, гад такой!

— Пропади ты пропадом со своим жмыхом! — выпалил я в сердцах. — Я тебе этот жмых припомню…

Пашка, поняв, что унизить меня не удалось, дружелюбно сказал, вытаскивая из сумки кусок желтого конопляного жмыха:

— Я пошутил, а ты разъерепенился. На, ешь.

Что делать? Взять жмых (я так люблю, помаленьку откусывая, медленно сосать его!) или показать характер, чтобы Пашка в следующий раз не задавался, не мнил себя богачом (жмых приносит его брат, работающий на колхозной ферме)? Под ложечкой сосет, и за себя постоять охота. Что делать?

И я отстранил его руку с куском жмыха.

— Сам ешь, но я тебе припомню…

— Обиделся? Пошутил я…

Давай, друг ситцевый, выкручивайся, так я тебе и поверил! «Пошутил»! Жмых ведь ворованный, а ты еще изгаляться надумал: «За пять шелобанов»! А дудки не хотел?

…Прошло три дня. Прибегает как-то Пашка:

— Дай домашнее задание списать, у меня не получается…

Я припомнил историю со жмыхом.

— За пять шелобанов.

— Согласен. Бей, — и он подставил лоб.

Э, Пашка, да у тебя самолюбия ни грамма нету!

— Списать дам, — говорю я, — а лоб свой убери к… — И я матюкнулся — первый раз за месяц, что проучились.