Мгновения счастья

А Илья Тарасович все продолжал говорить о глине, за которую он неустанно и уже давно борется и пока что безрезультатно.

— Вот и вы тоже вроде как посмеиваетесь, — проговорил он обидчиво и высокомерно. — Только учтите: я ко всякому привык и насмешек не боюсь. А бороться буду до конца. Учтите это на все последующее.

— Да нет же, — горячо воскликнул Семенов, — Совсем я не над вами. И нисколько не посмеиваюсь. Вы меня просто обрадовали.

— Чем же это я обрадовал вас, позвольте узнать?

— Своей убежденностью, что ли. Волей своей бороться до конца. Это очень здорово — бороться до конца. Одержимость ваша меня радует. Я ведь и сам так же действую. До конца.

— Меня это тоже радует, — почему-то задумчиво проговорила Нина Ивановна и грустно улыбнулась, но тут же очень деловито спросила: — Значит, вы нам поможете? Очень было бы хорошо поднять это дело. Я вижу, все это заинтересовало вас по-настоящему.

«Ничего вы не видите еще, — подумал Семенов, продолжая радоваться своей любви и своему праву бороться за нее. — Ничего и никто еще не видит, и это отлично».

И в самом деле, Илья Тарасович и Нина Ивановна решили, что Семенова радует только возможность помочь в деле, которое поднимет промышленность степного района. Чтобы уж совсем убедить их в этом, он начал обсуждать с Ниной Ивановной, с кем ей надо встретиться в городе и о чем договориться и вообще разные детали большого начинания.

14

Ушел Илья Тарасович, совсем уверенный и празднично благостный, и настала в кабинете тишина, такая продолжительная, что Семенов подумал, что и ему тоже пора уходить. Он даже поднялся, чтобы попрощаться с Ниной Ивановной, но она вдруг предложила:

— Не уходите. Давайте пить чай. — И, не ожидая его согласия, она подошла к двери: — Светочка, самовар подогрей да завари-ка нам покрепче.

Вернулась и села в кресло напротив Семенова. И опять наступила тишина, которая не показалась Семенову напряженной. Он просто не замечал ничего, занятый своими мыслями. И даже, когда Нина Ивановна спросила его, о чем он задумался, он не сразу понял ее вопрос, а поняв, растерялся.

— Да так, — ответил он, — ни о чем существенном.

Она согласилась:

— Бывает. — И снова спросила: — Где ваши, ваша семья?

Выслушала внимательно и привычно, как всегда выслушивала своих посетителей. И тут же вынесла решение:

— Надо их скорее перевезти сюда. Довольно они настрадались.

Черноглазая Светлана принесла расписной чайник и два стакана. Поставила на тумбочку в углу, неподалеку от секретарского кресла. Украдкой зевнув в смуглую ладошку, спросила:

— Еще чего-нибудь надо?

Поглаживая горячий бок чайника, Нина Ивановна коротко посмеялась:

— Ничего не надо. Иди-ка поспи. Понадобится — разбужу.

Девушка ушла. Разливая по стаканам чай, Нина Ивановна продолжала прерванный разговор:

— Скорее перевозите своих, нехорошо человеку жить в одиночестве. По себе знаю. Нехорошо и трудно от всяких мыслей. А это плохо, когда мысли тяжелеют!

Со стаканом чая она снова села напротив Семенова и, обжигая свои пухлые губы о горячий чай, весело заговорила:

— Мой муж был старше меня годами на двадцать лет, а умом так и на все сто. Был он филолог и преподавал в нашем институте. Я педагогический окончила. Почему он выбрал меня — и сама тогда я не знала. На нашем курсе была я самая безответственная. Рта не закрывала: или смеялась, или болтала что-нибудь несусветное, или, что еще хуже, пела. Слух у меня посредственный, зато голос — на весь институт слышно. И непоседа же я была, и училась очень средне, чтобы не сказать большего. Как это он меня такую полюбил? А ведь как еще полюбил-то! Такой серьезный, такой ученый, самую легкомысленную полюбил. Весь институт удивлялся.

Ее раскосые глаза блеснули дикой удалью. «Чингисхан», — подумал Семенов, припомнив то, что говорил Сашко, и с опаской взглянул на свою собеседницу. В глазах ее были слезы. Какой уж тут Чингисхан. Просто женщина, утомленная одиночеством, в котором уже ничего не было. Когда он поднялся, чтобы поставить стакан на тумбочку, она предложила:

— Если хотите, налейте сами.

Наливая чай, Семенов спросил:

— И вы тоже полюбили его?

— Полюбила?! У нас все девчонки в него влюблялись, а я так просто до изнеможения! А началось с чего? Как всегда, я не сдала зачета. Он вздохнул.

«Плохи, — говорит, — ваши дела».

Я только глазами моргаю и не очень отчаиваюсь. Привыкла. Проморгалась и спрашиваю:

«Ну и что?»

«Придется пересдать, вот что».

А глаза, смотрю, у него веселые и какие-то решительные.

«Придете ко мне домой послезавтра».

Девчонки в общежитии говорят:

«Платье надень с вырезом, да не будь дурой. А мы с тобой пойдем, около дома подождем, нам интересно, что будет».

А мне и самой интересно, как это все получится. Я говорю:

«Вы, девчонки, с ума сошли!»

Самое-то главное, что нас всех так разволновало, то, что он никогда еще на дому зачетов не принимал. И вообще мы даже и не знали, где он живет. А тут он мне и адрес свой записал. Как тут не разволноваться? Ну, пришли мы. Девчонки внизу остались, во дворе, а я поднимаюсь по лестнице, и куда вся моя отчаянность делась? Он сам мне дверь открыл:

«А, пришли?»

А я зачетку протягиваю дрожащей рукой и говорю дрожащим голосом:

«Вот, пришла…»

Он спрашивает:

«Я вижу, что ничего вы не знаете?»

А я уже на диване сижу и отвечаю:

«Если что и знала, то все из головы вылетело».

«Я не про то, — он говорит. — Я про любовь. Хотите стать моей женой?»

«Да как же это? Так сразу…»

«А чего же нам дожидаться? Я вас давно уже полюбил, еще в прошлом году. Да все решимости не хватало объясниться. А теперь я все про вас знаю».

«И я все знаю про вас. И даже раньше, чем вы».

«Конечно: девчонки про учителей все и всегда знают».

«Правильно. Я к вам второй год приглядываюсь».

«Я это заметил недавно, верно».

«А как же я-то ничего не заметила?»

«Ну, так что же вы мне ответите?»

До того я растерялась, что не соображу, как отвечать. Сижу и посмеиваюсь:

«Так ведь я, наверное, дура».

«Это ничего: придет время — поумнеете».

«Ну смотрите, а я согласна».

Тут он меня и поцеловал, да так, что я все на свете позабыла.

«Где эти, которые с тобой пришли? — он спрашивает. — Я в окно видел, когда тебя ждал. Скажи им, пусть войдут. Мы сейчас чай, что ли, пить станем».

Потом, когда мы поженились, то оказался он веселым и даже дурашливым. Мне с ним было очень хорошо и потому еще, что он сам умел работать весело, с выдумкой, с азартом, и меня научил работать и находить во всяком деле скрытый интерес. Он так и говорил:

«Всякая работа для тебя будет скучной и даже нудной, пока не доберешься до скрытого в ней главного интереса. Доберешься, вот тут и конец скуке. Тут только и пойдет у тебя настоящее удовольствие».

«А в чем это главное?» — спрашиваю.

«В необходимости того, что ты делаешь для людей и для себя самой. Все очень просто: работать — значит жить. Только тогда интересно, когда предъявляешь к жизни высокие требования. Все или ничего. Ждать нежданного. Верить не в то, чего нет на свете, а в то, что должно быть на свете».

За все эти дни, пока Семенов принимал завод, он часто встречался с Ибрагимовой, но разговаривали только по делу. Никогда она не спрашивала о его личных обстоятельствах и о себе ничего не рассказывала. Он уже привык к ее радушной улыбке и недоверяющему взгляду и его не удивляло такое несоответствие. Поэтому неожиданная откровенность Нины Ивановны очень его удивила и смутила. А он считал, что удивить и, тем более, смутить человека, прошедшего всю войну, не так-то просто.

А она все продолжала рассказывать про мужа и про работу, которую он так и не успел закончить. Что-то о русских скоморохах, о народности и революционной сущности их выступлений. Она так горячо и с такой запальчивостью говорила о муже, будто от кого-то защищала его, или отстаивала свое право защищать, или сама защищалась, тоже неизвестно от кого.