Мгновения счастья

Смуглое лицо ее разрумянилось, и пухлые губы вздрагивали, как у обиженного ребенка.

— За те шесть лет, что мы с ним прожили, он научил меня работать, а умение работать воспитало мой характер. Из взбалмошной девчонки он создал вполне пригодного для общества человека. — Она неожиданно рассмеялась. — А как мы с ним дурачились, когда отдыхали. У него совсем не было слуха, у меня тоже немного, но он сам пел что-то совсем несусветное и очень любил, когда я пела или хохотала, как сумасшедшая. Как хорошо нам жилось! До того хорошо, что и сейчас невозможно забыть. И совсем невозможно представить кого-то еще на его месте…

Это она сказала так вызывающе, словно Семенов, не поверил ее словам и даже собирается спорить с ней. А Семенов и в самом деле думал, что она не может и не должна жить только одной памятью. Что ей, молодой, здоровой и привлекательной, нужны не воспоминания, а нормальная живая жизнь с живым человеком. Наверное, она это поняла, потому что вдруг перестала говорить и после недолгого молчания спросила:

— Почему вы молчите? И о чем думаете?

— Я вас слушаю. — Ему стало так не по себе, словно она угадала, о чем он только что подумал, и он сказал то, что всегда говорят в подобных случаях: — Да, война все перепутала. Все судьбы. Много лет пройдет, пока жизнь войдет в норму. Жизнь войдет в норму, будут построены новые города, восстановлены заводы, а вот людей не воскресишь и поломанные судьбы не восстановишь.

— Все вы не то говорите! — воскликнула Нина Ивановна. — Нет, все правильно вы говорите, до того правильно, что уже никому это не утешение, а только досада.

— Простите, — пробормотал Семенов, чувствуя, что совсем он запутался.

А она только печально улыбнулась:

— Ничего. Вы просто совсем отвыкли от настоящей, мирной жизни. — Вздохнула и осторожно добавила: — И совсем забыли, как надо разговаривать с женщинами и как их понимать…

Такого обвинения Семенов не смог перенести:

— Думаю, что это не так.

Нина Ивановна долго молчала, ожидая, не скажет ли он еще что-нибудь в свое оправдание, но не дождалась. Вздохнув, она поднялась.

— Ну, тогда объявим перерыв. Приеду с пленума, тогда мы и продолжим этот разговор.

15

«Разучился разговаривать с женщинами», — возмущенно думал Семенов, пробираясь по темным переулкам к заводу. А может быть, и в самом деле разучился? Вернее, никогда не умел. Это правда. Еще в институте отличался от товарищей именно своей робостью. Перед девушками он краснел и терялся, за что, как водится, и прозвали его «красной девицей».

Потом, когда он уже женился на самой красивой девушке из мединститута, то узнал, что именно это качество, которое принесло ему столько страданий, привлекало к нему девушек. Об этом сказала ему молодая жена.

«Те, которым ты завидовал, как раз и не нравятся девчонкам. Разве только дурам каким-нибудь. А тебя за то я и полюбила, что ты молчаливый, а значит, надежный человек».

Это воспоминание успокоило Семенова. В темном небе дрожали большие южные звезды, и он возвышенно подумал, что именно они освещают ему путь, указывая дорогу к той, которую он полюбил. Теперь он нисколько не сомневался в своей любви и в своем праве бороться за любовь. Он даже отважился посидеть на крыльце директорского дома, где вечером сидела Мария Гавриловна. Он тоже, как и она, смотрел на звезды, пытаясь понять или почувствовать, чем они привлекли ее внимание. Посидел, посмотрел, но ничего не понял. Он только почувствовал, как в нем еще ярче разгорелась та тоскливая нежность, которая вот уже много дней беспокоила его. «Может быть, и у нее такая же тоска?» — подумал он, направляясь в контору.

У самого крыльца его окликнул недремлющий Минька.

— Это вы, товарищ директор? Ну, тогда у нас полный порядок.

Он проводил Семенова до самой двери и только на крыльце сообщил:

— Директорша тут без вас приходила.

Семенов так сразу обернулся, что Минька налетел на него.

— Сюда приходила?

— Не, не сюда. Вот там по двору прогуливалась и на окно поглядывала.

— Ничего не говорила?

— А чего ей со мной говорить. Постояла, где из окошка светит, да и пошла себе.

— А куда пошла?

— Куда же ей? До дому пошла.

И, сколько Семенов ни выспрашивал, ничего больше от Миньки не добился, да ему большего и не требовалось, а просто так он был взволнован Минькиным сообщением, что хотелось еще и еще услыхать о том, как директорша «прогуливалась», как остановилась в косом столбе света от окна, как пошла до дому.

Лежа на своем скрипучем топчане, он все время повторял эти Минькины слова и, замирая от волнения, думал о Марии Гавриловне. Не его одного томит нежная тоска, что-то такое же и ей не дает покоя. Может быть, и ее тоже тянет к нему.

А утром за завтраком она была, как всегда, величаво спокойна и казалась равнодушной ко всему, что ее окружало. Семенов даже подумал, будто все, что было ночью, только приснилось ему. Ну разве могла она, такая равнодушная и холодная, ночью любоваться звездами и, тем более, заглядывать в его окно? И только тоскливое чувство нежности, которое томило его ночью и не оставляло и сейчас, подтверждало, что все это было. Было.

Он так задумался, что не услышал, как Сашко спросил, зачем его ночью вызывала Ибрагимова.

— Как она тебя! — посмеиваясь, отметил Сашко. — Вот до чего уходила, что ты до сей поры все еще очнуться не можешь.

А когда Семенов рассказал, по какому делу его вызывали, Сашко не поверил и еще больше развеселился:

— Глина, — подмигивая, проговорил он. — Хо-хо! Дня мало ей. Ночью про глину? Ты просто послушай, Марусенька! Чего удумала! Чингисхан! Ну, и как она там, глина-то? — Он подмигнул и так оглушительно рассмеялся, что Мария Гавриловна подняла красивые брови и с досадой заметила:

— Что тут смешного? Не понимаю.

16

Передача завода подходила к концу — все было в полном порядке, не считая мелких недоделок, которые пред стояло ликвидировать новому директору.

— Это специально для тебя оставлено, чтобы не заскучал, — говорил Сашко, удовлетворенно посмеиваясь. Он был очень рад, что будет жить в городе, и не столько за себя, сколько за Марию Гавриловну. Что-то она за последнее время сама не своя сделалась. То была тихая, покорная, а теперь словно ее подожгли. Только от нее и слышишь:

— Скорей, Сашко. Скорей увози меня. А то я и сама не знаю, что будет.

Похудела даже, и глаза тревожно заблестели.

Наконец дождалась она этого дня. Как только села в бричку, так сразу и притихла. А Сашко все бегал по дому, по двору, с кем-то прощался, кому-то что-то наказывал, потом долго прощался с Семеновым и, уже сидя рядом с женой в бричке, ему тоже наказывал:

— Ты тут их — местных — всех в кулаке держи. Вещички наши, какие тут остались, если тебе помеха, в одно место сдвинь. Вскорости я за ними приеду. Как только хозяйство приму, так сразу и приеду. Или пришлю кого…

Семенов не слушал, что говорит Сашко, он все смотрел на Марию Гавриловну, а она не замечала его взглядов, сидела, словно неживая, и ни на что не глядела. Сейчас ничем не напоминала она ту солнечную сильную женщину, какой впервые увидел ее Семенов.

— До свидания, Мария Гавриловна, — проговорил Семенов и через Сашко протянул руку.

Что-то вздрогнуло в ее застывшем лице, словно какое-то воспоминание проснулось в ней. Ничего не говоря, она подняла руку, но не подала ее Семенову, а бессильно уронила на колени мужа и сама склонилась на его широкое плечо.

— Скорее, скорее!.. — проговорила она торопливо. — Ну, что вы! Прощаетесь, как навек. Да, может быть, я еще никуда и не уеду…

— Шутница ты, Мусенька, — засмеялся Сашко.

Не поднимая головы с мужнина плеча, она вдруг так улыбнулась, словно какая-то надежда вспыхнула в ней.

— А что, возьму да и останусь. Дадите мне какую-нибудь работу подходящую? — спросила она Семенова.

А в глазах ее застыла тоска, хотя губы дрожали от смеха, а может быть, от слез.