Прокаженные, Камо – произведения Шилина Георгия

Впрочем, о завтрашнем дне он будет думать завтра. А пока что надо подыскать три офицерских мундира, необходимых для поездки товарищей в Баку.

Он весь горел в этой работе и чувствовал себя спокойно и радостно.

Все двадцать четыре часа у Камо были расписаны до последней минуты. Из этих часов только ничтожная часть времени приходилась на отдых. Он научился не спать. Он говорил: «Сон – это такая же привычка, как табак. Если пересилить себя и постараться совершенно не спать целую неделю, можно забыть о сне. Человек способен не спать четыре месяца».

Он часто забывал об отдыхе, – так же, как забывал о том, что на свете некогда существовал Семен Тер-Петросян, из которого отец хотел сделать хорошего торговца, наследника своего дела. Было ли когда-нибудь такое время, когда он мог появляться на улице со своим собственным лицом? Такого времени не было. Он не помнит такого времени. Он не помнит своего лица. Сегодня у него – жалкая бороденка нищего, завтра – нафабренные усы полицейского пристава, послезавтра – парик и ряса священника...

Теперь Камо не может сделать и пятисот шагов, чтобы не изменить своей внешности. В депо Камо приходит одетый молодым студентом-практикантом, блистая пуговицами и новенькой курткой; оттуда уходит угрюмым рабочим в синей засаленной блузе. Этого требует его профессия. Она вынуждает его приходить на почту почтальоном или продавцом газет, на базаре быть веселым, сыплющим направо и налево шутки и остроты кинто, а в духане «Тилипучури» – техником, который только что прибыл из дикой глуши и теперь дорвался до прелестей большого города. Он убегал от личной, нормальной, человеческой жизни и рвался к новым действиям, к новым опасностям. Камо чувствовал наслаждение только тогда, когда шла борьба. Неважно, в чем она заключалась – в трагическом ли столкновении на Нахаловке или в комическом эпизоде с Шаншиашвили.

Эта игра отучила его от сна, а если он спал, то сон его был тревожный и чуткий, как у зверя. Игра загоняла его от идущих по пятам сыщиков в церковь, превращала то в священника, то в нищего. Она бросала его на крыши идущих поездов, вталкивали на буфера вагонов, вынуждала ночевать в лесу. Он никогда не жаловался на свою жизнь. Он был ею доволен.

Однажды ему пришла в голову странная мысль: ему захотелось стать просто Семеном Аршаковичем Тер-Петросяном – без переодеваний и гримов, без псевдонимов, не «Камо» – а таким, каким его хотел видеть отец.

Камо надел костюм, какой носят штатские, служилые люди. Долго всматривался в свое отражение в зеркале, из которого глядело на него осунувшееся, все в складках, лицо, освещенное грустными глазами. Выйти на улицу, просто без всякой цели, побродить, как бродят тысячи людей, забыть, что он преступник, и стать просто Семеном Тер-Петросяном, не имеющим за собой никакой вины.

Не сказав никому ни слова, он вышел. Прошел беспечной, покойной походкой по Михайловской улице. Спустился к Куре, остановился на мосту и несколько минут смотрел в мутные воды. Затем подошел к киоску, купил папирос, зашел в кафе, спокойно и не торопясь съел порцию мороженого, снова вышел, купил газету, пробежал ее глазами и опять, медленно всматриваясь в лица людей, пошел дальше. Он прошел мимо жандармского управления, потом вернулся и подошел к его подъезду. Двое великолепных, дышащих здоровьем и мускульной силой, молодцов в форме охраняли подъезд. Камо подошел к ним, вынул пачку папирос, попросил у одного из них спичку, предложил папироску и хотел закурить. В эту минуту в подъезде хлопнула дверь и бравые красавцы вытянулись: на ступеньках появился начальник жандармского управления.

Красавцы козырнули. Полковник быстро прошел мимо них, влез в поджидавшую карету и уехал. Закурив, Камо принялся расспрашивать, на какой улице помещается театр и, получив указание, пошел дальше.

Около театральной кассы он долго изучал цены, потом взял билет. Не спеша поднялся наверх и вошел в ложу. Занавес был еще опущен, и зал утопал в море света. Камо всмотрелся в первые ряды. Вон сидит полицмейстер, через стул – жандармский полковник. Вон – ложа наместника и в ней правитель канцелярии, вероятно, с женой. Да, как будто ничего не произошло... Все в порядке. На мгновение дрогнуло у него где-то далеко в сердце чувство не то жалости, не то зависти, не то презрения к этим людям... но только на одно мгновение, и снова он ушел в созерцание своей игры.

Отсидев два акта в ложе, он в антракте вышел в фойе покурить. Люди ходили по коврам, заглушающим шаги, толкали его, извинялись, смеялись, болтали, делились впечатлениями о пьесе. Он тоже ходил, всматривался в лица и вдруг поймал на себе пристально устремленный чей-то взгляд. Камо вгляделся. Он узнал начальника тифлисской тюрьмы, того самого, который принял его от казаков в день нахаловского побоища, а затем выпустил, когда он превратился в «Шаншиашвили». Несомненно, начальник тюрьмы узнал его, узнал и побледнел, не зная, что ему делать.

Тогда Камо, широко улыбаясь, подошел к нему своей твердой, слегка ленивой походкой и радостно, будто встретил старинного приятеля, протянул ему руку.

– Здравствуйте, господин начальник... Рад вас видеть. Не ожидали встретить? Да не извольте сомневаться: это-с я, Камо.

Начальник тюрьмы машинально сунул ему руку, продолжая смотреть на него широко открытыми глазами.

Наконец он опомнился, быстро выдернул руку, почему-то поправил воротник и внезапно побагровел:

– Это вы?.. Вы? Как вы смели?..

И вдруг закричал тонким, пронзительным голосом, не зная, зачем он кричит все это:

– Вон отсюда! Вон! Вон! Иначе я вас немедленно арестую.

Камо спокойно поклонился, улыбнулся, подал руку, которую тот снова пожал, и медленно, тяжеловато ступая по ковру, пошел к выходу.

Только много минут спустя, сидя уже в ложе, начальник тюрьмы окончательно пришел в себя и никак не мог объяснить себе, почему он не арестовал «этого разбойника», и, главное, почему он два раза подал ему руку.

«Нет, нет, совершенно исключительный случай, – думал он, не будучи в состоянии успокоиться от охватившего его волнения и гнева: – какой нахал! а?»