Красная волчица

Боков дошел до кустов, в которые упирался луг, распрямился, вытер литовку травой, покосился на солнце, а уж только потом посмотрел на дочь. Его красивое цыганское лицо со смолистой бородой тронула улыбка.

— Уморилась? — спросил он сочным басом.

— Ноги не держат.

— Вот так-то кусок хлеба достается. Варите обед. Я поплыву сети посмотреть. До холодка отдохнем.

Боков снял фуражку с черным лакированным козырьком, вытер пот с лица и направился к реке. Под сапогами уминалась трава, ветер раздувал рубаху.

Капитолина с матерью искупались в реке, повесили чайник над костром и присели в холодок за балаганом. Хотя солнце светило неярко, было душно, парило.

— Дождик будет, — заметила Ольга Ивановна.

— Хоть бы смочило. Дышать нечем.

Если посмотреть со стороны, то трудно даже поверить, что сидят мать с дочерью: так внешне они не похожи друг на друга. Ольга Ивановна — невысокая, полная, с пухлыми белыми щеками. В каждом движении ее какая-то робость, покорность. Капитолина, напротив, высокая, смуглая, с карими отцовскими глазами. Волосы черные, волнистые. Косы длинные, толстые.

— Ты что это сегодня такая хмурая? — спросила Оль-га Ивановна.

— С Васей поругалась, — нехотя ответила Капитолина.

— Милые бранятся, только тешатся: Если любит, прилетит твой сокол.

— Нет, мама, не прилетит, — покачала головой Капитолина.

— Любишь ты его?

Капитолина долго молчала, смотрела вдаль.

— Думала, не нужен он мне, а уехал — тоска.

— А ты поплачь, легче станет.

Капитолина сорвала травинку и перекусила ее.

— Мама, расскажи, как вы с тятей поженились.

— Чо говорить-то?

— Любишь ты его?

— Да кто у нас, баб-то, когда любовь спрашивал? Григорий-то здесь, в Краснояровой, жил. Один сын у родителей был. С ними что-то приключилось, в год померли. Остался он один. А я в Юровой жила. Отец мой как-то охотился за Медвежьим хребтом, там с Григорием встретился. Приглянулся ему парень. Пришел отец из леса и говорит: «Вот, Ольга, я тебе жениха нашел».

Ольга Ивановна вздохнула.

— Страшно было: крутой Григорий характером, ему лучше не перечь. Но потом свыклась. Век доживаем. И не хуже людей. Слава богу, лавочку имеем.

— А если бы тебя за другого отдали?

— И с тем бы жила. Уж такое наше, бабье, дело.

К балагану подошел Боков, поставил чуман, в нем шевелились серебряные язи и ельцы.

— Варите уху.

Капитолина стала чистить рыбу. Боков присел, от уголька прикурил самокрутку, пустил клуб дыма.

— Говорила с Васькой? — спросил Капитолину.

— Говорила.

— Ну?..

— Он велел передать, что плевать хотел на твою лавку.

— Та-а-а-к.

Боков встал, смял бороду в кулаке.

— Если появится хоть раз, вместе с тобой с яра сброшу. Поняла?

— Он обещал украсть меня.

— От этого черта всего ожидать можно. Я бы с ним все Среднеречье прибрал к рукам. Настоящего бы мужчину сделал. А теперь пусть сунется. Навеки охоту отобью.

Домой Боковы вернулись с заходом солнца. Ольга Ивановна заглянула во двор: коровы нет.

— Вот блудня, — беззлобно ругалась. она. — Вчера на Большом лугу паслась. Ты бы, Капа, сбегала.

Нашла Капитолина корову на елани у Старого брода, погнала домой перелеском. Тропинка виляет вдоль обрывистого берега по густому ельнику. Здесь и днем солнца. не бывает, а сейчас совсем сумрачно и тишина глупая. А в ней особенно слышно каждый шорох. Заденет корова копытами о вытоптанные корни, а кажется, будто кто-то по деревьям стучит. Страшно Капитолине: как бы леший не увязался. Любит он здесь над бабами подшутить: то захохочет, то ребенком малым заплачет.

А на небе откуда-то туча появилась, распласталась черным вороном. Затрепетали листья в тревоге. А туча все надвигается. Вот ее вспороли золотые оленьи рога молнии, будто хотели остановить, но не выдержали тяжести, треснули так, что вздрогнул лес, вода из реки на берег плеснулась. Капитолина в испуге за ствол дерева схватилась, Крупные капли дождя по веткам рассыпались, зашумели по потемневшей реке.

Вдруг впереди шевельнулся куст шиповника, темная тень отделилась от него, качнулась, замерла на месте. Смотрит на тень Капитолина, ноги приросли к земле, на лбу холодный пот выступил. Узнала она Ятоку. Блестят у шаманки глаза, в руках пестрая гагара головой крутит. Ятока шагнула к Капитолине.

— Пошто Василия любишь? Тебе беда будет. Ему беда. Так мне Делаки во сне говорил. Хочешь жить не вспоминай о нем. Моя гагара смотреть будет. Мне все рассказывать.

Подняла Ятока гагару, кинула ее, упала птица на воду, крикнула и исчезла. Глянула Капитолина на тропинку, а на ней уж никого.

Назавтра весь день Капитолина проходила с тревогой: в душе. А вечером, когда отец с матерью ушли спать в амбар, пришла на яр.

Василия не было.

— Что же мне делать? — шептала она. — Может, и впрямь с Васей убежать? А шаманка?..

Василий закинул сети в курье ^[13], причалил к берегу и пошел к табору. Под развесистым кустом черемухи горел костер. Возле него в кругу косарей с газетой сидел Степан. Василий подошел и сел у костра.

— «Капиталисты радовались, думали, революция закончилась, — читал Степан. — Они глубоко просчитались. Мировой пролетариат не сложил оружия, снова поднялся против своих тиранов-угнетателей. Польские крестьяне жгут панские хоромы, бастуют американские докеры, немецкие судостроители».

Степан перевел дух. Василий смотрел на вспышки зарниц, и ему казалось, что это где-то за горами полыхают хоромы польских панов.

— «Поднялись на борьбу и горнорабочие Англии, — продолжал Степан. — Хозяева решили продлить рабочий день, а заработную плату шахтерам снизить».

— Вот сукины дети, — пробасил Захар Данилович. — Им наплевать, что рабочие остаются голодными.

— А шахтеры-то что думают? — загорячился Сема. — Дали бы буржуям коленом под зад, и пусть бы катились на все четыре стороны.

— Горняки и забастовали. — Закрыли все шахты.

— Вот это по-нашему, — отозвался Захар Данилович.

— «Но на помощь хозяевам английским идут капиталисты Германии, Бельгии, Америки. Они везут уголь из своих стран в Англию, а голодных рабочих хотят заставить прекратить забастовку».

— Степан, помочь шахтерам надо. Ведь буржуи-то помогают друг другу.

— Правильно, Василий, — оживился Степан. — Когда в восемнадцатом году капиталисты всего мира хотели поставить нас на колени, залить кровью молодую республику, английские рабочие первыми сказали: «Руки прочь от Советской России!» Они нам помогли в трудную минуту, теперь мы их не оставим в беде. По всей России рабочие собирают средства и посылают их бастующим шахтерам Англии. Я думаю, мы — труженики-охотники — тоже внесем свою долю…

— Что тут долго толковать, — поднялся Захар Данилович. — Мы и сами не раз едали водичку без хлеба. Пиши, Степан, от меня пять рублей.

— И от меня столько же, — не отставал от отца Василий.

Когда на листке в столбик выстроились фамилии всех сенокосчиков, Степан весело сказал:

— Я знал, что вы не подведете. — Он аккуратно положил листок в карман гимнастерки и достал кисет.

Василий чуточку с завистью смотрел на него. Степан был всего лет на семь старше, а уже многое повидал, многое знал. Отец его ушел в четырнадцатом году на германскую войну, прислал весточку откуда-то с Украины и потерялся: то ли погиб, то ли в плен попал. Вскоре мать умерла. Степан надел котомку и пошел искать отца.

Проходили годы. О Степане уж забывать стали, а он в двадцать пятом году вернулся в буденовке, с орденом Красного Знамени на груди, с мандатом представителя Советской власти.

Степан закурил, спрятал кисет и повернулся к Наде.

— Надя, запевай.

И поплыла над притихшей тайгой печальная мелодия.

Ой-да ты, тайга моя густая,

Конца-края не видать.

Ой-да, ты, девчонка молодая,