Неделя как неделя

— Оля, «Лотос» дают в хозтоварах, я заняла очередь, кто б пошел, взяли бы на всех…

«Лотос» нужен, очень нужен, но я только машу рукой — не до «Лотоса» мне, четвертый час, только успеть собраться в механическую и все-таки в программу заглянуть. Но Люси Маркорян все еще нет… Впрочем, я же решила — иду в механическую?! Вот съем, что мне Люська принесла, и умотаюсь. Но беленькая куда-то пропала — не за «Лотосом» ли? Лезу к ней в сумку — две булки, два творожных сырка. Уж половина-то наверное мне.

Собираюсь потихоньку, образцы наши давно внизу, и без пяти четыре исчезаю.

Начну с маятникового копра. Замеряю первый брусок, закрепляю. Устанавливаю угол зарядки. Отпускаю маятник. Удар! Образец выдержал. Теперь увеличим нагрузку. Что это, я волнуюсь? Спортивный азарт Ставка на стеклопласт-2: выдержит — не выдержит? Образец не разбивается при максимальной силе удара. Ура! Или еще рано кричать «ура»? Испытания на прочность на этом ведь не кончаются… А растяжение? Сжатие? Твердость?

Я погружаюсь в увлекательный спорт, в котором я тренер, а мой подопечный спортсмен — Пластик. Он прошел первый тур и готовится ко второму: опять измеряется толщина, ширина, опять вычисляется площадь поперечного сечения… Теперь новая машина, новая нагрузка…

Через некоторое время я нахожу на листе с подсчетами сдобную булку и творожный сырок. Вот интересно! Я уже съела булку и сырок наверху. Что это — приходила Люська? Я не заметила. Очень хорошо так работать — в темпе, молчаливо, один на один с делом. Но вдруг до меня доходит моя фамилия, которую выкрикивают напористо и зло:

— Воронкова! Воронкова!! Да Воронкова же!!

Оглядываюсь. У дверей стоит Лидия.

— Занятия начинаются. Давай. И поскорей. — Выпалив это, она хлопает дверью.

Разыскала! А что, если не пойти? Черт возьми, хоть этот опыт должна я закончить? Через десять минут распахивается дверь и влетает Люська.

— Ну что же ты? — кричит она. — Лидия скандалит, Зачураеву на тебя пожаловалась. Идешь ты, наконец?

— Иду, иду. Скажи хоть, о чем вы там говорите?

— О неграх, — бросает Люська, вылетая за дверь.

Сбрасываю измеренные образцы обратно в коробку, туда же кидаю микрометр, карандаш, листы бумаги с расчетами, а сверху хлопаю дневник испытаний.

Бегу по лестнице, стараюсь вспомнить тему занятий. При чем там негры? А, кажется вопрос о противоречиях — антагонистических и неантагонистических. Будто так. Да, именно так.

Забегаю к себе, сваливаю на стол все имущество и, схватив карандаш и тетрадку, с виноватым видом вхожу в соседнюю большую комнату, где собирается вся лаборатория.

Говорит сам Зачураев, но, как только я открываю дверь, он замолкает. Прошу извинения и пытаюсь пробраться к Люсе Маркорян.

— Что вы так запаздываете? — сердится Зачураев. — Садитесь, вот же свободное место. — Он указывает на ближайший стул. — Давайте продолжим. Итак, мы рассмотрели, что такое противоречия и каков их характер в классовом обществе в условиях капитализма.

Зачураев вытаскивает платок из кармана и вытирает руки. Значит, сейчас перейдет к новому вопросу.

— Ну-с, а в социалистическом, бесклассовом, обществе — существуют ли в нем противоречия, вернее сказать, мешающие его поступательному движению пережитки? Какой они носят характер? Кто хочет, пожалуйста… Ну-с, прошу…

Все молчат. Полная тишина. Взглядываю искоса на Люсю Маркорян. Она смотрит на меня, подняв брови — удивлена.

И тут слышится робкий голос:

— В обществе, развивающемся на пути… в социалистическом обществе не может быть противоречий… Кто не выдержал молчания? Шурочка.

Зачураев обрадованно подхватывает чахлую реплику.

— Не совсем так, не совсем… Нельзя сказать, что бесклассовое общество, общество, построившее социализм, свободно от трудностей, ошибок, даже противоречий, связанных в основном с преодолением пережитков, так сказать, «родимых пятен», доставшихся нам от прошлого, таких как…

Тут я получаю записку от Лидии: «Что ж ты молчишь, это свинство».

Я вскакиваю и говорю с вызовом:

— А разве нет новых противоречий?.. Вот, например, я…

И меня понесло… Поток, водопад слов: я не успеваю, мы, женщины, не можем все успеть, семья, специальность, учеба, дети, болезни, работа, не могу — все кое-как, испытания не кончены, не успеваю, год кончается…

Зачураев пытался меня остановить:

— Дети, наверное, ходят в садик, скажите спасибо государству, оно берет на себя большую долю расходов, помогая вам…

От его слов я завелась еще сильнее: эмансипация, заброшенный дом, распущенные дети, разваленные семьи, это что — не противоречие? Дети-одиночки, без братьев-сестер. Мать загружена, перегружена. Нагрузки растут, а где забота?

— Так что же вы — зовете назад, к домострою?

— Не зову, у меня диплом инженера-химика, я люблю работу, хочу работать лучше. Детей мне жалко…

Чувствую, лучше остановиться, еще не хватает зареветь. И вдруг выпаливаю:

— Освободите меня от политзанятий, не могу, не успеваю! — И плюхнулась на стул совсем без сил.

— А вот по этому вопросу поговорим в парткоме. Я лично освободить вас не могу, не имею права.

Зачураев говорил еще что-то об эмансипации, о революционерках, их идеалах, о передовых наших женщинах, о матерях-героинях. Но я уже не слушала. Ужасно, что я так и не предупредила Диму о семинаре. Что он будет делать с детьми? Ведь я утром ничего не успела заготовить к ужину. Как там Котька с его переживаниями? Не уверена, что Майя Михайловна, если она «разбиралась», не причинила ему новых обид.

Занятия окончены, все торопятся — пересидели лишних двадцать минут. Люська беленькая на ходу бросает мне: «Ну и дура ты!» Люся Маркорян качает головой: «Пожалела бы свои нервы».

Я бегу по коридору, догоняю Зачураева и прошу извинить меня — бросила опыты, очередь на испытания… Он отвечает глухим голосом, и я вижу, какой он усталый и старый:

— Ладно, ладно. Понимаю. Вы разнервничались. Бывает. А на занятия ходить надо, готовиться тоже надо. Кстати, скоро у вас будет новый руководитель — философ. Желаю здравствовать.

Бегом до комнаты, хватаю сумку и бегом же до раздевалки.

Часы в вестибюле показывали четверть восьмого. Такси бы схватить, не до дому, конечно, но хоть до метро!

Но такси не попалось, и я бежала до троллейбуса, а потом бежала по эскалатору в метро, а потом до автобуса… И вся запыханная, потная, около девяти влетела в дом.

Дети уже спали. Гуленька у себя на кроватке раздетая, а Котька, одетый, у нас на диване. В кухне за столом, заставленным грязной посудой, сидел Дима, рассматривал чертежи в журнале и ел хлеб с баклажанной икрой. На плите, выкидывая султан пара, бушевал чайник.

— Что это значит? — строго спросил Дима.

Я сказала коротко, каким был сегодняшний день, но он не принял моих объяснений — я должна была дозвониться и предупредить. Он прав, я не стала спорить.

— Чем же ты накормил детей?

Оказалось, черным хлебом с баклажанной икрой, которая им очень понравилась — «съели целую банку», — а потом напоил молоком.

— Надо было чаем, — вздохнула я.

— Откуда я знаю, — буркнул Дима и опять уткнулся в журнал.

— А что Котька?

— Как видишь, спит.

— Вижу. Я о садике.

— Ничего, обошлось. Больше не плакал.

— Давай разденем его, перенесем в кроватку.

— Может, сначала все-таки поедим?

Ладно, уступаю. С голодным мужчиной бесполезно разговаривать. Поцеловав и прикрыв Котьку (он показался мне бледным и уставшим), я возвращаюсь на кухню и делаю большую яичницу с колбасой. Ужинаем.

В доме полный бедлам. Все разбросанное в утренней спешке так и валяется. А на полу возле дивана ворох детских вещей — шубки, валенки, шапки. Дима не убрал, очевидно, в знак протеста — не опаздывай.

После яичницы и крепкого чая Дима добреет. Я рассказываю ему про семинар.

— Ты, Олька, как маленькая, на этих занятиях полагается петь по нотам, пора бы уж знать.

Вдвоем мы раздеваем и укладываем сына, убираем детскую одежку. Потом я отравляюсь на кухню и в ванную — убирать, стирать, полоскать…