Волга - матушка река. Книга 1. Удар

— Батюшки мои, да что же это такое! — воскликнул Аким Морев.

— Плывем в пекло, — прогудел рядом с ним Иван Евдокимович, и Аким Морев увидел, как у того в глазах грусть борется с чем-то очень радостным, и, понимая, почему такое происходит с академиком, сказал:

— А на душе-то у вас другое пекло.

— От этого природа не меняется, — заявил академик, давая знать, что он не желает говорить о том, что творится в его душе. — Завтра, послезавтра вы увидите зачатки самой настоящей пустыни… Прямо скажу, вы увидите, как Кара-Кумы шагнули через Каспий и легли там, где когда-то была цветущая растительность. А вы на самолет — ширк и в Астрахань.

— Ошибался, прошу прощения.

— И то… А когда мы с вами пересечем на машине Черные земли, тогда вы по-настоящему познаете передовую линию огня и полностью тыл. Вот что, — хитровато улыбнувшись, сказал академик. — В Астрахани купим ружья.

— В злые силы природы палить?

— Видите ли, от Приволжска тянется бывшее русло Волги почти до Черных земель. Оно обозначено на карте цепочкой озер. Дичи там — пушкой не прошибешь.

— Втроем бы поехать, — снова решив подшутить, произнес Аким Морев.

— Что? Как? — недоуменно спросил Иван Евдокимович и, догадавшись: — А-а-а-а. Мы к ней заедем. Да. Заедем. Непременно. Да.

«Опять заговорил междометиями», — любовно посматривая на него, подумал Аким Морев и, поднявшись из кресла, добавил:

— Пойдемте поспим маленечко: молодым людям надо силы накапливать. Значит, на Черных-то землях вы давненько не были?

— Давненько, — ответил академик, идя за Акимом Моревым.

— Чего же это вы с передовой линии огня убрались?

— В Москве воевал. Знаете, какой бой пришлось выдержать с агрономами-консерваторами. Так что передовая линия огня там находилась. Ныне она перенесена снова на юго-восток, и я готов на переселение.

— Оказывается, вы воин: и на природу и на дичь с ружьем.

— А вы задира.

— Есть малость… В данном случае от доброты сердца… Рад я за вас, Иван Евдокимович. Видел, как репу на бережок доставили. То по лестнице вниз ножки не шагают, а тут, вишь ты, мешок репы, как перышко, донес.

Глава вторая

Астрахань меньше всего интересовала Ивана Евдокимовича: мысленно он уже находился там — на Черных землях, в Сарпинских степях и, как опытный полководец, приближаясь к передовой линии, начал дорожить каждой минутой.

— Рыбий городишко, — с оттенком презрения произнес он, когда теплоход причаливал к пристани.

И верно, отовсюду несло густым запахом рыбы, а к этому еще примешалась несусветная жара, какая-то тихая, спокойная, но до того палящая, что казалось, их обоих посадили в ящик, поставили под солнце — кали немилосердно!

— Осенью — дышать нечем, а летом — умирай. Купчишки городишко строили: дрянненький, грязненький, — пояснил академик. — Так что, Аким Петрович, давайте заглянем в облисполком, попросим машину — и марш-марш на Черные земли.

Но, попав в центр, они были неожиданно порадованы чистотой гудронированных улиц, красивыми жилыми домами, зеленью и особенно парком: в нем под могучими акациями стояла приятная прохлада, и потому его не хотелось покидать.

— Тю-ю, — со свистом протянул академик. — Переворот в городе свершился… Но ведь это не купчики сделали, а советские люди! — как бы с кем-то споря, воскликнул он.

Вне парка стояла жара.

Ивану Евдокимовичу дышалось трудно, а из-под шляпы горошинами катился пот на виски, на плечи. Академик то и дело смахивал его батистовым платком, который вскоре превратился в мокрый комочек.

— Вот это жмет. Заметили, в городе нет толстых.

— Разве только приезжие… да и те не совсем толстые и не совсем тонкие, — глядя на академика, полушутя подтвердил Аким Морев.

— Вот именно — не совсем толстые, — охотно согласился тот. — Ну, и дави, — как бы приказывая жаре, добавил он. — А там, в степи, будет еще круче… глядишь, килограммчиков десяток дряни из меня и выпарит. Поскорее бы туда. Ну, поехали.

— Только кремль… кремль посмотрим, — предложил Аким Морев, прибавив шагу, но академик придержал его за руку.

— Куда несетесь сломя голову? Черт-те что! Я вам ровесник, а прыти у вас! Порошки, что ль, секретные принимаете? — и изучающе посмотрел на будущего секретаря обкома.

Аким Морев был вровень ему, но поджарый, потому на ногу легкий, и лицо у него совсем моложавое… Конечно, моложавое по его годам: не юноша ведь… И академик повторил:

— Порошки, что ли, принимаете секретные?

— Да. Те самые, что вы приняли, когда мешочек с репой на бережок доставили.

— Шутите все. Однако верно: те порошки омолаживают.

Вскоре они попали в древний кремль, где собор, церквушки, домики — низкие, с маленькими окошечками-бойницами — доживали свой век, как доживает старичок, умирающий смертью-сном.

— А ну их! — сказал Иван Евдокимович. — Конечно, все это интересно — старина. Как же? Однако я сие могу увидеть в книжках. Пошли до гостиницы… и на Черные земли. Впрочем, в магазин зайдем, ружья купим. — Но, выйдя из кремлевских ворот, он остановился: на стене, как это бывает на скалах морского берега, виднелись ровные и длинные выбоины. — Да неужели сюда когда-то подходила Волга? — спросил академик.

— Нет, не Волга, — проговорил рядом стоявший худой, загорелый дочерна астраханец. — Здесь во времена Петра Великого по стене хлестали волны Каспия. А ныне, он, Каспий, вон куда от нас убежал — за шестьдесят километров, а то и дальше.

— Значит, здесь хлестало по этой стене? Видите, что творится в Поволжье? — обращаясь к Акиму Мореву, горестно произнес Иван Евдокимович. — На шестьдесят километров отступил Каспий. На сколько же по окружности сократилось водяное зеркало! Отсюда — обессилел и удар по суховею, — он достал книжечку и что-то записал.

«Напал на свое», — подумал Аким Морев, с восхищением глядя на то, как Иван Евдокимович наклоняется, щупает продольные борозды на стене.

— Так-так-так, — произносил тот, шагая вдоль стены, затем вскинул руку с книжечкой и потряс ею. — Вот еще доказательство, как безобразно человек относился к природе.

Побывав в облисполкоме, где им предоставили машину, закупорив ружья и припасы, они пошли в гостиницу, решив на зорьке отправиться в путь…

И всюду, где бы они ни находились, у Ивана Евдокимовича нет-нет да и прорывалось:

— Каспий-то, а? Вот так Каспий! — Даже ложась в постель, он произнес, словно говоря о человеке, которому верил, считал его честным, а тот неожиданно проворовался: — Вот так Каспий.

— Спим, — посоветовал Аким Морев.

— Спим, — согласился Иван Евдокимович и выключил свет, но заснуть не смог. То вставал, открывал окно, шепча: — Духота проклятая, — то снова ложился, ворочался, поскрипывая кроватью, затем опять поднимался, закрывал окно, бормоча: — Черт-те что, под нами фокстрот долдонят… видимо, в ресторане.

Мучила его, конечно, не духота и не обычная бессонница после сытного ужина. Вот и теперь, когда звуки фокстрота доносились уже совсем глухо, когда он сам удобно улегся на кровати, намереваясь наконец-то уснуть, — вот и теперь все равно сон не шел к нему.

«Мне уже пятьдесят, — думал он. — Полвека. Половину жизни я потратил на борьбу с суховеями. А что сделал? Вывел засухоустойчивую пшеницу. При лучших условиях она дает двести пудов с гектара. При лучших. А при худших? Худших-то больше. Деревянный кинжальчик — моя пшеница. С такими кинжальчиками и кинулись мы на страшного врага — на суховей. И спорим, деремся — кто первый с деревянным кинжальчиком кинулся на злейшего врага. Воины! Что и говорить. А знаем ли мы, какое орудие надо выставить против злейшего врага? Вряд ли. Ведь даже наши великие предшественники, как Докучаев, Костычев или тот же мой дед Докукин, Вениамин Павлович, все они вели опыты на крошечных участках, даже Вильямс и тот имел самую большую площадку — колхозное поле. А ныне дано — вести наступление широченным планом: всей страной, всем народом. Пригодны ли мы, генералы от агрономии, к борьбе на таком широченном фронте?!» — Эта мысль мучила академика и не давала ему заснуть.