Киноповести

— Ну а струги?— спросил младший Прозоровский.

— А ясырь?

— Ясырь — нет. Мы за ясырь головы клали. Надо — пускай шах выкуп дает. Не обедняет. Понизовские, какие с нами ходили... мы их не неволим: хочут — пусть идут куды знают. За вины наши пошлем к великому государю станицу — челом бить. Вон Ларька с Мишкой поедут. А теперь — не обессудь, боярин: мы пошли гулять. Я с утра не давал казакам, теперь самая пора: глотки повысыхали, окатить надо. Пушки свезем, струги приведем, князька этого — тоже берите...

— А сестра его?

— Сестры его... нету. Ушла.

— Как «ушла»? Куда?

— Не знаю. Далеко.— Степан поднялся и вышел из палаты не оглянувшись.

— Где же девка-то?— спросил Прозоровский у есаулов. Есаулы пожали плечами.

— Отдавать не хочет,— понял дьяк.— Сколько вас в Москву поедет?

— Шестеро,— отвечал Иван Черноярец.— Ну, мы тоже пошли.

Власти остались сидеть. Долго молчали.

— Тц...— вздохнул старший Прозоровский.— Нехорошо у меня на душе, не ладно. Ушел, сукин сын, из рук ушел, как налим.

Утром другого дня Разин торговал у нагайских татар коней. В торге принимало участие чуть не все войско разинское. Гвалт стоял невообразимый.

Несколько человек татар крутились на кругу с лошадьми... Казаки толкали кулаками лошадей, засматривали им в зубы, пинали под брюхо...

— Сево? Сяцем так?— возмущались татары.

— «Сево», «сево»... Вот те и «сево»!..

Исследовались глаза, уши, ноздри, груди... Даже под хвост заглядывали. Кони шарахались от людей.

— Кузьма, ну-к, прыгни на ее: сразу не переломится — до Царицына можно смело ехать.

— А спина-то сбитая!

— Сево?

— Вот! Как же ее под седло?

— Потниська, потниська (потничок).

— Пошел ты!...

Степан со всеми вместе разглядывал, щупал, пинал коней. Соскучились казаки по ним. Светлой любовью светились глаза их.

— Ну-к, вон того, карева!.. Пробежи кто-нибудь!— кричал Степан.

Кто-нибудь помоложе с радостью великой прыгал карему на спину... Расступались. Кто поближе стоял, вваливал мерину плети... Тот прыгал и сразу брал в мах. Сотни пытливых глаз с нежностью смотрели вслед всаднику.

К Степану подошел Федор Сукнин.

— Воевода плывет, Тимофеич.

— К нам?

— Вон! Суды рулит...

— Найди Мишку Ярославова.

Мишка оказался тут.

— Написал тайше?— быстро спросил Степан.

— Написал.

Степан взял бумагу, а Мишка привел татарина. Судя по всему, старшего.

— На,— сказал Степан, подавая татарину лист.— Отдашь тайше. В руки! И чтоб духу твово тут не было.

— Понял, бачка. Пысьимо — тайша.

— Никому больше! От его мне привезешь. Здесь не захватишь — мы уйдем скоро,— бежи на Дон.— Вынул кошелек, отдал татарину.— Приедешь, ишшо дам. Пошли гостя стренем.

Степан с есаулами направились к берегу.

— Зачем?— недоумевал Степан, вглядываясь в воеводский струг.— Львов, Прозоровский, ишшо кто-то... Зачем, а?

— Не от царя ли чего пришло!— высказал тревожную мысль Мишка Ярославов.

— Мы б знали,— сказал Федор.— Иван Красулин прислал бы раньше их сказать.

— Ты передал ему?— спросил Степан.— Деньги-то...

— А как жа.

— Добре. Чего ж воевода пожаловал, овечий хвост? Зови на струг.— Степан свернул к своему стругу.

Воевода пожаловал по той простой причине, что явно «продешевил» в дипломатическом торгу в Астрахани.

— Здорово, атаман!— бодро приветствовал Прозоровский, входя в шатер.

— Здорово, бояре! Сидайте,— пригласил Степан.

— Экая шуба у тебя, братец!— воскликнул Прозоровский, уставившись на дорогую соболью шубу, лежащую на лежанке.— Богатая шуба!

— С чем пожаловали, бояре?— спросил Степан.— Не хотите ли сиухи?

— Нет.— Прозоровский посерьезнел.— Не дело мы вчерась порешили, атаман. Ты уйдешь, а государь с нас спросит...

— Чего ж вам надо ишшо?

— Ясырь надо отдать. Пушки все надо отдать. Товары... Что боем взяли — это ваше, бог с ими, а которые на Волге-то взяли?.. Те надо отдать — они грабленые.

— Все отдать!— воскликнул Степан.— Меня не надо в придачу?

— А ишшо: перепишем всех казаков — так спокойней.

Степан вскочил, заходил по малому пространству шатра.

— Пушки — я сказал: пришлем. Ясырь у нас — на трех казаков один человек. Отдадим, когда шах отдаст нам наших братов, какие у его в полону. Товар волжский мы давно подуванили — не собрать. Списывать нас — это что за чудеса? Ни на Яике, ни на Дону такого обычая не повелось.

— Поведется...

— Пошли со мной!— резко сказал Степан.

— Брось дурить!..

Степан уже вышагнул из шатра, крикнул, кто был поближе:

— Зови всех суды!

— Ошалел, змей полосатый,— негромко сказал Прозоровский.— Не робейте — пугнуть хочет. Пошли.

Воеводы и подьячий тоже вышли из шатра.

— Для чего всех-то?

— Спросим...

— Мы тебя спрашиваем!

— Чего ж меня спрашивать? Вы меня знаете... Писать-то их хочете? Вот их и спрашивайте.

— А ты вели им.

— Я им не воевода, а такой же казак.

Меж тем казаки с торгов хлынули на зов атамана.

— Братцы!— крикнул Степан.— Тут бояре пришли — списывать нас! Говорят, обычай такой повелся: донских и яицких казаков всех поголовно списывать! Я такого ишшо не слыхал. А вы?

Вся толпа на берегу будто вздохнула одним могучим вздохом:

— Нет!

— Говори теперь сам,— велел Степан Прозоровскому.

Прозоровский выступил вперед.

— Казаки! Не шумите... Надо это для того...

— Нет!!— опять ухнула толпа.

— Да вы не орите! Надо это...

— Нет!!!

Прозоровский повернулся и ушел в шатер.

— Скоморошничаешь, атаман!— строго сказал он.— Ни к чему тебе с нами раздор чинить, не пожалел бы.

— Не пужай, боярин, я и так от страха трясусь весь,— сказал Степан.— Слыхал: брата мово, Ивана, боярин Долгорукий удавил. Вот я как спомню про это да как увижу боярина какого, так меня тряской трясет всего.— Степан сказал это с такой затаенной силой и так глянул на Прозоровского, что невольно все некоторое время молчали.

— К чему ты?— спросил Прозоровский.

— Чтоб не пужал.

— Я не пужаю. Ты сам посуди: пошлете вы станицу к царю, а он спросит: «А как теперь? Опять за старое?» Пушки не отдали, полон не отдали, людей не распустили...

— В милостивой царской грамоте не указано, чтоб пушки, полон и рухлядь имать у нас и казаков списывать.

— Грамота-то когда писана! Год назад...

— А нам что? Царь-то один.

На берегу возбужденно гудели казаки. Весть о переписи сильно взбудоражила их. Гул этот нехорошо действовал на воевод.

— Ну что, телиться-то будем?— раздраженно спросил Прозоровский.

— Кому время пришло — с богом,— миролюбиво сказал Степан.— Я ишшо не мычал.

— Ну дак замычишь!— Прозоровский резко поднялся.— Слово клятвенное даю: замычишь. Раз добром не хочешь...

Степан впился в него глазами... Долго молчал. С трудом, негромко, будто нехотя сказал осевшим голосом:

— Буду помнить, боярин... клятву твою. Не забудь сам. У нас на Дону зря не клянутся. Один раз и я клялся — вот вместе и будем помнить.

Воеводы пошли из шатра. Прозоровский шел последним. Он вышагнул было, но вернулся — вспомнил про шубу.

— Не будем друг на дружку зла таить, атаман.

Степан молчал. Смотрел на воеводу. А тот — как бы ненароком — опять увидел шубу.

— Ах, добрая шуба!— сказал он.— Пропьешь ведь!

Степан молчал.

— А жалко... Жалко такую шубу пропивать. Добрая шуба. Зря окрысился-то на меня,— сказал Прозоровский и нахмурился.— Про дела-то твои в Москву писать я буду. А я могу по-всякому повернуть. Так-то.

Степан молчал.

— Ну, шуба!..— опять воскликнул воевода, трогая шубу.— Ласковая шуба. Отдай мне! Один черт — загуляешь ее на Дону. А?

— Бери.

— Ну, куды с добром! Я сейчас не понесу ее, а вечером пришлю.

— Я сам пришлю.

— Ну и вот, и хорошо, Степан...— Прозоровский прижал руку к груди: — Христом прошу: не вели казакам в город шляться. Они всех людишек у меня засмущают. Вить они сейчас всосутся пить, войдут в охотку, а ушли бы — они на бобах. А похмельный человек ни работник, ни служака. Да ишшо злые будут, как псы.