Киноповести

Вошел стряпчий.

— От казаков посыльщики.

— Вели,— сказал воевода.— Стой. Кто они?

— Два есаулами сказались, два простые.

— Вели.

Вошли Иван Черноярец, Фрол Минаев, Стырь, дед Любим. Поклонились рядовым поклоном.

— От войскового атамана от Степана Тимофеича от Разина есаулы Ивашка и Фрол да казаки донские Стырь да Любим,— представился Иван Черноярец.

Все четверо были заметно навеселе.

— Я такого у вас войскового атамана не знаю,— сказал воевода.— Корнея Яковлева знаю.

— Корней — то для других атаман, у нас свой — Степан Тимофеич,— вылетел с языком Стырь.

— С каких это пор на Дону два войска повелось?

— Ты рази ничего не слыхал?!— воскликнул Стырь.— А мы уж на Хволынь сбегали!

Фрол дернул сзади старика.

— С чем пришли?— спросил старший Прозоровский.

— Кланяется тебе, воевода, батька наш, Степан Тимофеич...

— Ну?..

— Велел передать: завтре сам будет.

— А чего ж не сегодня?

— Сегодня?..— Черноярец посмотрел на астраханцев.— Сегодня мы пришли уговор чинить: как астраханцы стретют его.

Тень изумления пробежала по лицам астраханских властителей.

— Как же он хочет, чтоб его стретили?— спросил воевода.

— Прапоры чтоб выкинули, пушки с раскатов стреляли...

— Ишшо вот,— заговорил Стырь, обращаясь к митрополиту,— надо б молебен отслужить, отче...

— Бешеный пес те отче!— крикнул митрополит и стукнул посохом об пол.— Гнать их, лихоимцев, яко псов смердящих! Нечестивцы, чего удумали — молебен служить!..

— Они пьяные,— брезгливо сказал князь Михаил.

— У вас круг был?— спросил Львов.

— Нет!

— Это вы своевольно затеяли?.. С молебном-то?

— Пошто? Все войско хочет.

Воевода поднялся с места.

— Идите в войско, скажите своему атаману: завтре пусть здесь будет. И скажите ему, чтоб он дурость никакую не затевал. А то такую стречу учиню, что до дома не очухаетесь.

Есаулы вышли, а старики замешкались в дверях.

— А вас-то куды черт понес — на край света?— спросил воевода.— Козлы старые!.. Помирать ведь скоро.

— Чего торописся, боярин? Поживи ишшо,— сказал Стырь участливо.— Али хворь какая?

— Я про вас говорю, пужалы!— воскликнул князь.

— Чего он говорит?— спросил дед Любим Стыря.

Стырь заорал что было силы на ухо Любиму:

— Помирать, говорит, надо!

— Пошто?— тоже во все горло заорал дед Любим.

— Э?! Чего?!

— А-а! У меня тоже в брюхе чего-то забурчало!

Воевода понял, что старики дурака ломают.

— Не погляжу сейчас, что старые: спущу штаны и всыплю хорошенько!

— Чего он?— опять спросил дед Любим.

— Штаны снимать хочет!— орал Стырь.— Я боярскую ишшо не видал. А ты?

— Пошли с глаз!— крикнул воевода.

Застолица человек в пятьсот восседала прямо на берегу, у стругов. Вдоль нашестьев, подобрав под себя ноги.

Разин — во главе. По бокам — есаулы, любимые деды, бандуристы, Ивашка Поп (расстрига), знатные пленники, среди которых и молодая полонянка, наложница Степана. Далеко окрест летела вольная, душу трогающая песня донцов:

И совсем как стон, тяжкий и горький:

Сидели некоторое время подавленные чувством, какое вызвала песня. Степан стряхнул оцепенение.

— Геть, сивые! Не клони головы!..

Осушили посудины, крякнули.

— Наливай!— велел Степан.

Еще налили по разу.

— Чтоб не гнулась сила казачья! Аминь.

Выпили.

— Наливай!

— Чтоб стоял во веки веков вольный Дон! Разом!

Выпили.

— Заводи!

 повел задушевно немолодой голос. Подхватили молодые, звучные — заблажили. Степан махнул рукой, чтоб молодые замолкли.

У стариков получается лучше, сердечней.

Опять властное чувство тоски по родине погнуло казаков книзу — замолкли.

— Ну?— спросил Степан.— Что ж?

— Погодь, батька,— насмешливо сказал Ивашка Поп,— дай казакам слезу пустить.

— Вы уж в голос тада, чего ж молчком-то?

Несколько оживились... Большинство, особенно молодые, с нетерпением смотрели на Степана. Тот ровно не замечал этих взглядов.

— Добре ли укусили, казаки?— спросил он.

— Добре, батько!— гаркнули. И ждали чего-то еще. А батька все никак не замечал этого их нетерпения.

— Не томи, батька,— сказал негромко Иван Черно-ярец,— а то сейчас правда заревут.

Степан поставил порожнюю тару, вытер усы... Полез вроде за трубкой. И вдруг встал, сорвал шапку и ударил ею о землю.

Это было то, чего ждали.

Далеко прокатился над водой мощный, радостный вскрик захмелевшей ватаги. Разом вскочили... Бандуристы, сколько их было, сели в ряд, ударили по струнам. И пошла родная... Плясали все. Свистели, ревели, улюлюкали... Образовался огромный круг. В середине круга стоял атаман.

Земля вздрагивала: чайки, кружившие у берега, шарахнули ввысь в стороны.

А солнце опять уходило. И быстро подвигались сумерки.

Праздник размахнулся вширь: завихрения его образовывались вокруг костров. У одного костра к Степану волокли пленных, он их подталкивал в круг: они должны были плясать. Под казачью музыку. Они плясали. С казаками вперемешку. Казаки от души старались, показывая, как надо — по-казачьи. У толстого персидского купца никак не получалось вприсядку. Два казака схватили его за руки и сажали на землю и рывком поднимали. С купца — пот градом.

— Давай, тезик! Шевелись, ядрена мать!..

— Оп-па! Геть! Оп-па! Геть! Ах, гарно танцует, собачий сын!

А вот группа молодых и старых затеяли прыгать через костер. Голые. Мочили водой только голову и бороду. Больше нигде. Пахло паленым.

«Бедный еж» набрел на эту группу.

— Ммх!.. Скусно пахнет!— И тоже стал снимать с себя кафтан.— Дай я свой подвялю.

Его прогнали. И он пошел и опять запел:

К Степану пришло состояние, когда не хочется больше никого видеть. Он выпил еще чару и пошел к стругам.

Его догнала персиянка. Сзади, поодаль, маячила ее нянька.

— Ну?— спросил Степан не оборачиваясь; он узнал ее легкие шаги.— Наплясалась?

Подошли к воде. Степан ополоснул лицо... Потом стоял, задумавшись. Смотрел вдаль, в сумрак.

Тихо плескались у ног волны; гудел за спиной пьяный лагерь; переговаривались на стругах караульные. Огни смоляных факелов на бортах струились в темную воду, дрожали.

Долго стоял Степан неподвижно.

Какие-то далекие, нездешние мысли опять овладели им.