Эта сильная слабая женщина

Да, воистину великий город — Одесса, и щедрый на чудеса!

Впрочем, в тот же день чудо произошло и со мной. Как говорится, с разбега, нос к носу я столкнулся на улице с Василием Павловичем Соловьевым-Седым. Я еще не успел отсмеяться после той истории и рассказал о ней Василию Павловичу. Он махнул рукой.

— Это все для оперетты. Я кое-что понимаю в спасителях молоденьких девушек. Пойдемте обедать, Женя.

После этой неожиданной встречи прошло несколько лет. Однажды зимним вечером в Комарове я вышел прогуляться и увидел одиноко вышагивающего по улице Василия Павловича. На свою дачу он приезжал редко, и не виделись мы давно, — тем радостнее мне было встретить его, и разговор был неутомительным, с шутками, без которых Василий Павлович не мог обходиться даже в серьезных беседах.

— А я, между прочим, занялся литературой, — сказал он.

— Музыка уже не кормит? — поинтересовался я.

— Будете слушать? — спросил он. — «Рыбаки колхоза «Рассвет» поймали десять осетров. Три оказались на Доске почета, остальные уплыли налево». «Трудовая династия: сын пошел по стопкам отца».

Потом эти его маленькие шутки были опубликованы на 16-й странице «Литературной газеты», и Василий Павлович очень гордился ими.

— Да, кстати, — вдруг сказал Василий Павлович, — как вы думаете, чем могла закончиться та ваша одесская история?

— Миром и пиром, — сказал я.

— Как и положено в оперетте! — кивнул он. — Понимаете, Женя, по-моему, из этого можно сделать оперетту. У вас есть время? Не замерзли? Давайте походим и пофантазируем.

Разве мог я хотя бы предполагать тогда, что эта прогулка по вечерней комаровской улице обернется полутора годами работы, которая кончится… Впрочем, я забегаю вперед.

Мне всегда казалось, что все люди — его закадычные друзья. Мне доводилось бывать с ним в самых разных местах, и каждый раз оказывалось, что среди многих незнакомых всегда находились его близкие знакомые. Но и с незнакомыми он был всегда так же добр и мягок, как со знакомыми. Это шло от одного: от его удивительной простоты, той духовной щедрости, которая всегда сродни огромному таланту.

Он великолепно знал, какой популярностью пользуется, и относился к своей, поистине мировой славе с той снисходительностью, которая, пожалуй, иным честолюбцам могла бы показаться наигранной. Но опять-таки шло это от его простоты, русской, напевной, как его песня, — простоты таланта.

Как-то я зашел к нему на дачу, позвонил — никто не отозвался. Тогда я пошел дальше, к гаражу. Окно в комнате шофера было открыто, и я услышал два перебивающих друг друга голоса — Василия Павловича и Виктора:

— …Надо коричневые туфли взять…

— …А если махнуть к седым мхам, на линию? — это спросил Василий Павлович.

— Татьяна Давыдовна велела не забыть новые рубашки.

— Может, за озером все-таки лучше, а?

— Василий Павлович, вам же послезавтра в Италию!

— Ну, что ты заладил: Италия, Италия! Знать бы, где сейчас больше грибов — на линии или за озером?

Я рассмеялся: в этом был весь Василий Павлович!

На следующий день после этого нечаянно подслушанного разговора об Италии, туфлях и рубашках, мы и впрямь махнули за грибами. «Гаишник» в Ушково, строго остановивший машину, увидел Василия Павловича, заулыбался и, нагнувшись к окошку, сказал заговорщицким голосом, будто открывая великую тайну, чтоб мы ехали по Приморскому шоссе до такого-то километра и в таком-то месте свернули направо…

— Знакомый? — спросил я Василия Павловича, когда мы поехали.

— Конечно, — улыбнулся он.

И вот, когда уже больше не во что было складывать грибы, когда багажник был забит корзинами, когда мы решили удрать, уехать от этого наваждения, этой жадной дрожи, о которой я читал разве что в клондайкских рассказах Джека Лондона, от этого грибного Эльдорадо, — вот тогда на лесной дороге показалась еще одна машина. Вышедший из нее мужчина в кожаной куртке сказал спокойно и как-то буднично:

— Здравствуй, Вася.

— Привет, Осип.

Я мог только поражаться. В лесу, за добрую сотню километров от дома, встретить старого доброго знакомого, да еще разговаривать с ним так, будто они виделись вчера! Я смотрел на этого, в кожанке, пытаясь догадаться — кто он? Музыкант? Директор филармонии? Мастер сцены?

— Много набрали?

Василий Павлович торжественно открыл багажник.

— Маловато, — вздохнул знакомый в кожанке. — Вы же, братцы-ленинградцы, не знаете даже, как надо грибы собирать. Делается это так…

Палочкой он шевельнул вересковый куст у самого колеса машины Василия Павловича и показал на три боровика. Я не выдержал:

— Скажите, пожалуйста, кто вы по профессии?

— Милиционер.

— Тогда удивляться нечему.

Это был давнишний друг Василия Павловича, заместитель начальника ленинградского уголовного розыска Осип Александрович Заплатин.

Вот почему мне казалось, что у него друзья действительно повсюду!

Чуть ли не на следующий же день Василий Павлович с женой уехал в Италию. Вернулись, — я зашел на дачу, — Василия Павловича не было. Татьяна Давыдовна рассказывала мне о поездке и о том, как перед началом большого концерта Василий Павлович исчез. Все волновались, бегали, искали его, и лишь Татьяна Давыдовна была спокойна. «Поищите в ближайшей траттории», — посоветовала она и не ошиблась. Василий Павлович сидел за столиком, окруженный восторженными итальянцами, и концерт побоку, и обо всем на свете забыл. Итальянцы пели его песни, и, ей-же-ей, Василию Павловичу было куда милее и интереснее здесь, чем в чопорном раззолоченном зале с роскошными люстрами. Там были  с л у ш а т е л и, здесь, в самой обыкновенной траттории, — д р у з ь я, быть может, даже те, кто в партизанских отрядах пел свою песню на мотив «Прощай, любимый город». Это была песня о девушке-итальянке, участнице Сопротивления, и у слов не было автора, так же как итальянские партизаны не знали, кто автор музыки. Это была их  н а р о д н а я  песня!

И Василий Павлович, который никогда и ничем не хвастал, рассказал мне об этом однажды с заметным волнением, которое, право же, легко было понять…

В Италии его узнавали всюду, останавливали на улицах, аплодировали. В Венеции гондольер, славный парень, запел для своего пассажира «Подмосковные вечера», ему откликнулись с других гондол, из окон домов, и, казалось, пел весь город!..

С Василием Павловичем Соловьевым-Седым я познакомился уже много после войны, до этого же и в школьные, и в студенческие годы просто, как все, пел его песни. Но по странной случайности первая моя литературная работа была связана именно с песнями Василия Павловича.

В редакции газеты «На страже Родины», где я начинал свой путь в журналистику, мне поручили написать очерк о женском хоре МПВО. Война уже кончилась, но хор не распался. Те славные, самоотверженные девушки, которые после долгих и напряженных дежурств возле зенитных орудий, пулеметов и звукоулавливателей собирались на свои спевки в тяжелые блокадные времена, уже оставили военную службу, но не могли расстаться ни друг с другом, ни с песней.

Сейчас, три с половиной десятилетия спустя, конечно, уже невозможно вспомнить в подробностях весь разговор с этими удивительными людьми. Меня тогда поразило одно: я спросил, п о ч е м у  они не могли не петь, хотя было неимоверно тяжко ходить на репетиции, недосыпать из-за них, проводить часы в холодных, полутемных помещениях пустующего Дворца культуры (если не изменяет память — имени А. М. Горького). И вот ответ:

— Знаете, сохранить тогда песню было, наверно, тем же самым, что сохранить Ленинград, его душу, и свою, и тысячи других тоже.

Повезло мне тогда вот в чем. В тот день хор начал, разучивать еще никому не известную песню. Я сидел в зале один и слушал: