Те, кого мы любим - живут

— Следующим номером — русская народная песня «Не брани меня, родная». Исполняет Арина Леонова.

Мои соседи справа и слева зашевелились, подались вперед. Мне казалось, что я все забыл, поутих, перего­рел. Кто-то толкнул меня, спросил:

— Почему не аплодируете?

До~ боли напрягаю зрение и ничего на сцене не вижу. Негромкие грустные переливы баяна. У баяниста голова круглая как шар, волосы то4но лен. Брови тоже бело­брысые. Надо же, — думаю я о баянисте. Словно из тумана всплывает Арина. Отблески света, идущего яр­ким пучком откуда-то справа, лежат у нее на щеке. Глаза неподвижны. Волосы собраны на затылке боль­шим узлом, отчего она кажется взрослее. Ни тени вол­нения, холодна и печальна. И опять все исчезло. Жи­вет — один только ее голос. Заполнил он подземелье, теснит грудь. «Не брани меня, родная, что я так его люблю...» — бьется раненая птица. Все обрушилось — потолок, стены; вокруг разреженная бездонь и боль. Уже не со сцены, из недосягаемой глубины идут, нагоняя друг друга, нескончаемо звуки нервущейся, нежной, как детство, мелодии. Всплыл в тумане дальний берег. Ночь. Мигают, колышутся в небе звезды. Арина — у самого края реки. Ветер треплет, обтягивает платье, откинул назад волосы. Она застыла в испуге. Руки простерла вперед, обороняясь от ветра. И вновь все исчезло. Жила мелодия. Пела любовь.

Я не слышал, когда оборвалась песня, разбуженный ошалелым взрывом неистовствующего зала, я успел только заметить, что Арина поклонилась, собралась уй­ти. Зал не отпускает ее, просит повторить песню. Она смотрит в мою сторону, взгляд застыл на мне.

— Браво!

— Бис! Бис!..

Она покачала головой, сказала спасибо и ушла.

Санин покосился на меня. Глаза у него влажно блес­тят. Видно, в нем не угасли еще звуки песни, не пере­стало греть тепло мелодии; чужая тревога, тоска отозва­лись в нем.

— Какая славная девушка!

На сцене вновь стояли конферансье. Их слушать те­перь было пыткой. Вообще слушать и видеть ничего не мог. Поднялся, чтобы уйти. Санин не стал удерживать, проводил взглядом до двери.

В коридоре меня остановила Арина. В руке у нее был небольшой сверток.

— Вы уходите?

— Да.

— Я тоже. Проводите меня.

Мы вышли из клуба. Лес оглашал простуженным треском дизель передвижной электростанции. Лампочка, зажженная у входа, вырывала белый лоскут у черного неба. Мороз, как крапива, обжигал лицо, трудно было продохнуть.

— Поздравляю вас.

Ее «вы» хлестнуло по сердцу.

— Благодарю.

— Я все время смотрела на вас, а вы ни разу глаз не подняли.

— Боюсь, если бы даже взглянул, это мало достави­ло бы вам удовольствия.

— Александр, — голос Арины дрогнул: — Я ни на что не надеюсь и не прошу ни о чем. У меня с Сосновым ничего не было, нет и не будет никогда. Не пойми дурно: я слишком люблю тебя, чтобы лгать тебе и себе. Я по­ступаю с Сосновым так, как считаю нужным поступать, чтобы наказать тебя; даже тогда, когда ты был там... и очень болен! За красивый миг твоей любви, который стал теперь мне вечностью, я взамен ничего не возьму. Мы не смогли сберечь и оградить от зла своей песни, своего счастья, сердца. Я умру, но не прощу. Я слишком люблю, чтобы довольствоваться малым. Крохи с твоего стола мне не нужны.

— Все, что касается меня и Нади, — ложь, — ска­зал я.

— Неужели ты думаешь, что теперь нужно, чтобы это было неправдой? — Она ждала только секунду и опять заговорила.

Я молчал. Вопрос ее обжег. Гордая, обозленная, не­доступная была она. Лицо ее в призрачном свете моло­дого месяца было строгим, брови чуть-чуть сведены. Вновь я не узнавал ее, вновь все в ней было для меня неразгаданной тайной, глубиной, непостижимостью. Я одновременно испытывал за нее радость, истинную божественную радость души и боль. Я теперь знал, что у человека любовь бывает один раз: все остальное, что будет потом, будет подобие ее — близкое или далекое. Хотелось упасть на колени и просить Арину замолчать. Голос ее звучал ровно. Она будто угадывала мои мысли, говорила почти о том же, о чем думал я. Только веяло от нее строгостью, холодом и недоступностью. Именно эту — гордую и недоступную женщину в ней я любил и люблю сейчас еще сильнее. Мне отказывает дар речи, я не нахожу хотя бы затасканных, обветшалых, обыден­ных слов, чтобы объяснить ей все это. Я слышу только свою любовь и отказываюсь понимать ее. Слова ее — «нужно ли, чтобы это было неправдой» — опрокидывают во мне уверенность в ее чувстве. Было ли оно вообще? Я почти уже верю, что за ее гордостью таится равноду­шие ко мне. И, прервав ее, начинаю говорить убежден­но и страстно: все то, что было,—выдумано ею; никогда в ее груди не было огня; дворец, который она воздви­гла, был на песке и вообще это был не дворец, а лачу­га, карточный домик. Она с недоумением и страхом смотрит на меня, будто возле нее — человек чужой, не­знакомый ей, и я сознаю, что я глуп и жалок, что в са­мом деле я не знаком не только Арине — самому себе. Но остановиться уже не могу. Качусь с откоса вниз. Как мелкий ревнивец, бессчетно раз называю ненавистное мне имя Соснова, чувствую, что говорю ложь, и утверж­даю ее, как правду.

— Вот, я обещала, — резко прервала Арина. — Дя­дя тоже сдержал слово, — она передала мне сверток. —

Не верить человеку значит не только не любить его, но и не уважать. — Она повернулась и ушла.

Я стоял пристыженный и жалкий: ничтожество гово­рило моими устами. Твердый и железный позволил обна­жить в себе мерзкое, нелепое. У каждого человека есть это, но сильные это могут убить в себе навсегда! Я же минуту тому назад был червем. Некоторое время видел спину удаляющейся Арины, ее мальчишескую строй­ность. И вдруг заметил в руке сверток. Окончательно вернулся к действительности. Что вздумалось ей оста­вить этот пакет?.. Развернул плотную лощеную бумагу. Приблизился к фонарю. Лес будила треском передвиж­ная электростанция. Ветер раскачивал фонарь. Внезап­но я увидел у себя на ладонях три живых красных розы. Отбросил бумагу. Тонкое, как паутина, дыхание разли­лось в густом морозном воздухе. «Если это будут крас­ные, я принесу их тебе!» У самого уха прозвучал голос Арины. Показалось, что она стоит рядом. Я оглянулся. Но это была только память; она остро хранит все не­когда сказанное Ариной. Три живых красных розы. Чья-то рука их недавно срезала со стебля. Еще не тро­нута увяданием их свежесть, неукротимо бьется их пульс. Обнаженные и нежные, как три птенца, жмутся они к ладони. Мороз зол и беспощаден. Лепестки обжи­гает огонь. Но они слишком красивы, чтобы умереть! Рубиновая свежесть их сродни звездам.

Я поднес розы ближе к глазам, дохнул, чтобы со­греть, радуясь их чистой нежности; дыхание упало на бархатистые лепестки белым инеем. И вдруг — розы умерли. На глазах у меня угас их рубиновый цвет. Ле­жали они обуглившись, черные. Я ничему еще не верю, хочу, чтобы все это было сном.

— Черные розы! — шепчут, повторяют губы. Что-то во мне дрогнуло, раскалывается грудь. От света с испу­гом я бросился бежать в глубь леса. Очень хочу, чтобы все было сном. Что-то на ходу доказываю себе, против чего-то восстаю, о чем-то спорю. Но явь слишком оче­видна. Мне не хватает воздуха, тесно груди. По щекам текут слезы...

Итак, новый год!

Сегодня меня пригласили в штаб дивизии, потребо­вали объяснить причину отказа уехать в отпуск. Всему виной Клавдия Ивановна. Ее твердая рука всполошила штабных работников. Но не те времена, чтобы нельзя было распорядиться по своему усмотрению своим отпус­ком, тем более, если от него отказываешься. Было бы наоборот, требуй я его. Приятели смеялись, переиначи­вая известное изречение: жить в обществе и быть сво­бодным от него нельзя; общество не так совершенно, поэтому пользуйтесь свободой.

— Крамольные ведете речи,—сказал я помначштаба. Он в свою очередь пошутил:

— Вы их зачинщик, Метелин. Вместе пойдем на губу.

С приходом в дивизию Калитина обстановка стала

заметно теплее. Но еще облегченнее вздохнули штабные работники, когда ушел Соснов. Громов отправил его на передовую командиром маршевой роты. Некому было больше наушничать и доносить. Но, говорят, он нашел себя: рота его успешно ведет бои.