Те, кого мы любим - живут

Я перевел взгляд на Громова и отметил в нем состоя­ние, совершенно противоположное Калитину. Он сосре­доточен на том, что делал сейчас. Настроение его не вы­бивалось из общего потока, царившего здесь, было без­мятежно, светло; он радовался радостью этих людей, верил в их неуязвимость; малейший непорядок, готовый обернуться роковым образом, считал преступлением, но смерть солдата, как и свою, никогда не отвергал как что-то противоестественное и нелепое.

— Метелин!—вдруг прозвучала моя фамилия. Слов­но токи прошили меня. Между узкими и тесными рядами я едва пробрался к сцене. Громов вглядывался в мое лицо, будто среди прочих мое имя явилось чем-то не­ожиданным для него и он желал разобраться во мне.

— Поздравляю!.. — Он пожал мне руку, быть может, чуточку суше, чем другим, и не приколол сам, как ос­тальным, орден к моей гимнастерке.

— Служу Советскому Союзу!

Я не успел по-солдатски твердо повернуться кругом, как чьи-то руки обхватили меня со спины.

— Вы что же, не хотите, чтобы я поздравил вас с такой высокой наградой? — по-братски Калитин поце­ловал меня.

— Спасибо, Борис Михалыч.

Он взял из моих рук орден и приколол к гимнастерке. Гремели аплодисменты.

Когда я сел на свое место, Санин шепнул:

— Попробуй я, командир полка, назвать комиссара по имени и отчеству при всем честном народе, всыпали бы мне на всю катушку. — Выражение глаз у Санина плутоватое. — Знаете, с кем дружбу водить! Вот вам и утраченный вкус к старой дружбе! Очки втираете! — Санину больше, чем мне, неприятен был холод, который возник между мною и Калитиным. И теперь, когда он увидел, что в сущности ничего серьезного не было и что мне все это тоже приятно, он по-детски открыто радо­вался. — Молитесь богу, что у нас такой комиссар. — И добавил: — Перещеголяли меня, у вас два ордена Ленина. И жить торопитесь и чувствовать спешите.

Но когда назвали Санина и он встал у парапета сцены, зал гремел. Командиры, солдаты его награжде­ние приняли восторженной бурей. В аплодисменты каж­дый вкладывал душу, и тесный клуб ломился от этого шторма. Член Военного Совета слегка свел брови, на­сторожились офицеры из штаба, да и Громов передернул плечами: Санин никогда не ходил в козырных тузах! И выглядело странным, что у разных людей так много скрыто неподдельной любви к нему. Что они находят в нем особенного? Один Калитин понимающе улыбнулся, разделял бурную радость зала: отсутствие особенного в Санине было особенным!

— Вас, подполковник, возводят в культ! Позавиду­ешь, — пошутил Громов и крепко пожал ему руку. — Поздравляю.

— Служу Советскому Союзу!

Он вернулся на место. Я приколол к его груди орден.

— Видите, и я вас догнал, — сказал Санин. — Не хочу, чтобы время оставалось только молодым.

— Что же, старикам? Пресная будет картина.

— Нет, — возразил тепло он. — Для молодых...

— Соснов! — хлестнуло вдруг по ушам. Между ря­дами к сцене пробирался адъютант. Ему навстречу ши­роко улыбался Громов, сказал какую-то шутку, в пер­вых рядах прошел смешок. Как незаезженный, с трепе­щущими ноздрями холеный конь, встал около генерала Соснов, начищенный и красивый; по-девичьи овальное лицо покрылось торжественной бледностью.

— ...мужество и доблесть... орденом Красной Звез­ды, — услышал я.

— Позвольте?! — прозвучало почти одновременно. Санин, встав с места, направился к сцене.—Позвольте,— повторил он. Зал утих. Громов, застыв, ждал: чем, соб­ственно, обеспокоен командир полка? Соснов, вытяну­тый, как струна, белый, как гипс, напоминал изваяние. Слова Санина упали камнем:

— Предлагаю воздержаться от вручения ордена ка­питану Соснову.

Выстрел не произвел бы такого впечатления. Цепкий взгляд Громова впился в Санина.

— Чем вы мотивируете свое заявление?

Санин выдержал тяжелый взгляд, но почувствовал за спиною напряженную тишину и, казалось, заколебался. Громов повторил вопрос.

— Вы отдаете себе отчет в том, против чего вос­стали?

— Меня не эта сторона дела интересует, товарищ генерал, против чего... Я всегда знал, что награждение орденом включает в себя не только доблесть и мужество награждаемого, а и его моральную и этическую сторо­ну. И это первостепенно. Так я полагаю, так было и так есть. Не сочтите за труд ответить, за что награжден капитан Соснов?

Громов уголками твердых губ усмехнулся.

– Во-первых, за отличное исполнение своих служеб­ных обязанностей. И, во-вторых... — на долю секунды Громов запнулся. — И, во-вторых, за смелость и вы­держку... Могу шире раскрыть скобки. Месяца два тому назад, весьма вероятно, что больше, я поручил Соснову побывать у вас в полку. Он и его товарищ нарвались на засаду немецкой разведки, просочившейся к нам в тыл. Лошадь под капитаном убило... Соснов вернулся на вто­рой день со сломанной ногой.

— В таком случае я категорически настаиваю — не воздержаться, а не давать ордена капитану!—твердо сказал Санин. — Потому что второе — вымысел. Разу­меется, вашего адъютанта.

Громов сдвинул брови. Ему было неловко перед чле­ном Военного Совета, офицерами из штаба и перед командирами и солдатами за себя, за Санина и за своего адъютанта. Не зря он с настороженностью относился к этому командиру полка, хотя в душе симпатизировал ему. Сейчас, выступи с открытым забралом любой

другой, он, Громов, нашел бы средство осадить его, заставить блюсти субординацию; да и кто бы еще решил­ся?.. Соснов склонил голову. И меня вдруг обожгла догадка. Причина внезапного визита Соснова ко мне в медсанбат перестала быть загадкой. Он надеялся спря­тать концы в воду. Один я знал цену его «подвига», и, чуя, что все может всплыть, он искал моей дружбы: приятель промолчит.

— Есть предложение воздержаться, — сказал не­громко Калитин и посмотрел на стройного, лощеного, но жалкого Соснова.

— Это сведение личных счетов! — взвизгнул тот.

— Идите, капитан! — процедил Громов.

По списку была названа следующая фамилия...

После официальной части и короткого перекура начался концерт. Вел его Звягинцев. Всепрощающий зри­тель щедро награждал аплодисментами каждый номер. Артисты — рядовые и офицеры. Зал и сцена — одно поле; артист от щедрости зала вырастал до небес, зал от старания артиста приходил в восторг. Накладки и промахи в счет не шли. Одних и других грело солнце, и чем больше было его света, тем лучше.

Звягинцев во время антракта подошел ко мне и Са­нину, с дружеским смехом, как ни в чем не бывало, спросил:

— Что бы вы без меня делали? Дохли от скуки, как в бочке огурцы.

— Да, вы молодцом, — согласился Санин.

— И никто доброго слова не скажет. Вам награды, вам развлечение, а я, как болван, остаюсь за бортом.

— Каждому Сеньке своя шапка, — ему в тон заме­тил я.

Звягинцев со смехом отозвался, глядя на Санина:

— Здорово вы нахлобучили моему другу-фальсифи­катору на глаза эту самую сенькину шапку. Он шепнул мне, что пошел стреляться. Учтите, если мы завтра будем хоронить Соснова, его смерть на вашей совести.

Санин рассмеялся.

— Не смейтесь. Один раз в жизни человек может сделать доброе дело, — предостерег Звягинцев.

Надо было не знать капитана, чтобы удивляться ему.

— Ты извини, что не навестил тебя в санбате, — положил он мне руку на плечо, — Слышал — ты отда­ешь концы. Бутылку водки по этому поводу с горя вы­пил, плакал. А ты взял и воскрес. Непорядок. Надо воз­вратить убыток. — И тут же спросил. — Да, ты, гово­рят, отказался ехать в отпуск после санбата? Мой тебе дружеский совет — не будь дураком! — Звягинцев по­вернулся к Санину. — Верно я говорю, товарищ под­полковник? — И заторопился. Исчез он так же неожи­данно. как и вырос перед нами Санин только плечами пожал: «Какой-то укушенный». А меня Звягинцев разве­селил. С него всякая беда как с гуся вода.

Опять раздвинулся занавес. Долго чудили конферан­сье — два молодых солдата; пели, приплясывали, чита­ли, прокатывались по адресу Геббельса. Зал грохотал. И вдруг, едва конферансье скрылись за кулисами, в наступившей тишине отчетливо до моего слуха доне­слось: