Избранное

Это был табор, черты бродячей жизни были видны во всем.

Шесть радио да маяк, по которому во время ночных работ находили дорогу машины, только они, казалось, возражали против слова «табор».

— Вот вы в течение получаса не давали бедному рулевому умыться, — сказал я Иле, — вы каждую минуту хватаетесь за карандаш. Внесите же в свою записную книжку и эту женщину: мне только что рассказали, что раз в неделю она уступает всем, кроме женатых.

Женщина, на которую я указал, стояла у входа в одну из односкатных палаток.

Потом она прошла на кухню и села за стол; тень тента упала на ее полные плечи.

Она засмеялась в ответ на замечание, которым встретил ее одни из рулевых, и тогда по широким скулам, по узким, слегка подтянутым кверху векам я понял, что она была татарка.

— Кать, а Кать, что же ты сегодня не газуешь? — спросил рулевой.

Все рассмеялись. Должно быть, слово это имело по отношению к Кате какое-то особенное значение, совсем не то, которое знакомо было каждому трактористу.

Но Катя ответила так, — как будто не поняла намека:

— Уж я сегодня свой время отгазовал, — сказала она скромно и принялась за суп.

Рулевой не унимался.

— Кать, а Кать, погазуй со мной! — сказал он и взял Катю за плечи. Она вдруг взглянула на него, у него и руки опустились.

Все снова рассмеялись.

Мы с Илей подсели к столу. Он глупо молчал, не находя, должно быть, повода, чтобы вмешаться в разговор. Молчал и я — и тоже, без сомнения, глупо. Время от времени мы неискренне улыбались.

Дерхаус выручил нас. В шелестящем грязном макинтоше он вылез из полутонки и пошел по табору, уныло повесив нос. Руки его болтались, морда была вытянута, несомненно он снова был чем-то недоволен.

— Дерхаус! — закричали мы в один голос.

Он обернулся. Теперь он был недоволен, что увидел нас.

— Дерхаус, — сказал я ему, — как говорится, Дас-хаус! Садитесь вы вот сюда, возьмите ложку, съешьте тарелочку вот этого супа с голубыми глазками и расскажите, чем вы недовольны…

А разговор с Катей между тем продолжался. И рулевой еще раз попробовал подсесть к ней поближе, да и подсел — и вдруг, взглянув исподлобья, спросил ее чуть хриповатым голосом:

— Ну что ж, Катюш, можно, а?

Меня поразил этот откровенный сговор в присутствии едва ли не всего участка. Катя, впрочем, ничего не ответила, только поднялась и повела плечами. Должно быть, так бы и ушла она в свою палатку, если бы в разговор вдруг не вошел своей лошадиной походкой Дерхаус.

— Если бы я работал на этом таборе, — сказал он не то мне, не то Береговскому, а на самом-то деле, разумеется, Кате, повернувшейся на этот унылый голос, — эту красотку (он сказал другое слово) я бы в два счета к порядку призвал. Я бы не позволил табор в веселый дом (он снова сказал другое слово) превращать.

Без сомнения, Дерхауса знали на участке, потому что чужому человеку за эти слова просто набили бы морду. Впрочем, набили бы, без сомнения, и Дерхаусу, если бы Катя не отступила перед этими оскорблениями с робостью, которую трудно было от нее ожидать.

— Ты плохо говорил, — сказала она, смутившись, и кровь проступила сквозь черный степной загар; она стала вдруг так мила, что и мне захотелось стукнуть Дерхауса по его лошадиным клыкам. — Ты подумал, наверно, что я от них за это деньги брал. Я ничего не превращал. Я разве виноват, что они ко мне целый день пристают, пристают…

Рулевой подошел к Дерхаусу и молча показал ему черный вонявший лигроином кулак.

— Ну, ты поосторожнее, — слабо и злобно сказал Дерхаус, — привыкли тут с бабами-то кулаками махать!

Мы отвели его в сторону и стали ругать. Впрочем, ругал только я. Иля не ругал. Напротив того, он, казалось, был чем-то доволен.

— Нет, это не конюшня. Это человек, — откровенно сияя, сказал он, когда полчаса спустя, мы раздевались за дырявыми стенками душа, — и если взять его в хорошую обработку, из него может получиться парень, ну если не на «ять», так, по меньшей мере, на «е». Что вы скажете, ведь он был прав, нет? Он был прав и вообще и в частности!

Резиновая трубка, завязанная узлом, висела над его головой. Он развязал ее, танцуя от нетерпения, и холодная вода упала на его бритое темя.

Он стоял под душем, кряхтя, разглаживая курчавую растительность семита.

— Он был неправ, — сказал я, — и вообще и в частности. Если же вы думаете, что он был прав, займитесь чем-нибудь другим, забудьте о рационализации быта. Ведь вы же не рационализатор быта! Вы просто честный молодой еврей, мечтающий о том, чтобы превратить кооперативную столовую в рай. Вот уже несут второе, а там третье, ай, ай, как хорошо! Что касается Дерхауса, так я очень жалею, что этот рулевой не дал ему по шее…

Конференция уже началась, когда мы явились в палатку, охрипшие от двухчасового спора.

Вокруг двух ламп, свет которых едва доходил до конусообразного неба, сидели люди, и докладчик, выговаривавший «эр» как «эл», рассказывал о своих неудачах.

У него были густые брови, редкие молодые усы, и он, без сомнения, не спал ровно столько ночей, сколько мог не спать, и еще две или три.

Толстый панцирный жук упал на листочки, лежавшие перед ним; он машинально взял его в руки и, должно быть не видя, что делает, опять положил на листочки…

Я выглянул в окно — палатки были синие, и флаг метался над освещенным луной полотнищем.

Метался над освещенным луной полотнищем флаг сон шел по табору, потягиваясь, почесываясь, зевая, шел и дошел до нас и остановился перед опущенным пологом палатки.

К нам он не мог войти, у нас горели лампы, люди сидели за длинным столом, и докладчик, говоривший «трлидцать га» и не спавший ровно столько ночей, сколько мог (и еще две или три), рассказывал о том, как он добился удачи…

Иля толкнул меня в бок.

— Послушайте, — сказал он шепотом. — Кто-то орет. По-моему, это Дерхаус.

Черный кулак влюбленного рулевого вспомнился мне, пока мы осторожно удирали из палатки. Дерхаус все орал, но как-то слабо.

— Его чем-нибудь тюкнули, эту старую лошадь, — сказал я и побежал.

Коломянковые штаны Или Береговского мелькали уже так далеко от меня, что я едва поймал их неясный силуэт где-то под маяком, горевшим посреди участка.

Когда мы пришли к маленькой односкатной палатке, подле которой толпились полусонные люди, Дерхаус уже не орал.

Лепеча что-то, он стоял без штанов, в одной рубахе, едва прикрывавшей тощие ляжки.

Он был без штанов, и его унылая морда была так расстроена, что мы с Береговским, даже не спросив ни кого, что случилось, в чем дело, так и покатились со смеху.

А дело было плохое!

Босая, простоволосая, страшная — мне показалось, что за полдня и полночи она постарела лет на десять, Катя ходила перед Дерхаусом и кричала.

Она ходила, упираясь руками в бока, выставив грудь, и безнадежной усталостью было отмечено ее потемневшее лицо.

А Дерхаус стоял в одной рубахе и не смел уйти.

— Собака! — кричала Катя. — Ты меня стыдил! А сам что делать хотел? Сам ко мне в палатка пришел! Ты думал, я деньги брал? Собака! Я потому того-другого в свою палатка пускал, что пожалеть хотел. Один-другой ходит-ходит, у него жена нет, я его жалел. Я женатый от себя вон гнал. Один баба на участка — ему плохо жить. Его тоже жалеть надо. А ты, собака, я на тебя плюнуть хотел!

И она плюнула ему в глаза…

Наутро мы с Илей сидели в столовой Зерносовхоза 3, и пиво — безвредное солодовое пиво, напрасно притворявшееся старой Баварией, — в толстых стаканах пенилось перед нами на столе.

— Ну, конечно, это конюшня, — пробормотал Иля, — это не человек. Я даже не верю, что он хороший механик. Он барахло! И вообще и в частности.

Я посмотрел на него и рассмеялся.

— Да здравствует жизнь! — сказал я. — Еще не такая, какой она должна быть, но имеющая все основания стать такой, какой она должна быть!

Суховей

В восьмом часу утра курчавый человек в трусах с треском распахнул дверь.