Запоздалый суд (Повести и рассказы)

Главбух наш, Михаил Петрович, пришедший на разнарядку со счетами под мышкой, тут же бросил костями и сообщил торжественно:

— Тридцать семь тысяч!

— Тавтабусь, товарищи, — сказал Бардасов, — Тавтабусь за тридцать семь тысяч. Говядину с Нового года нельзя сдавать меньше, чем но четыреста килограммов. Слышишь, Роза Александровна? Слышишь, Петр Яковлевич? Откармливайте, добавьте на голову еще по килограмму муки, сейчас мы себе можем это позволить.

— Но хватит ли?.. Двести пятьдесят голов на откорме…

— Да, на все время, пожалуй, не хватит, — И тут Бардасов переводит гневный, злой взгляд на небрежно развалившегося на стуле агронома, — Сто гектаров на пары не могли поднять и потеряли триста центнеров зерна. По чьей вине? Весной и половину не смогли засеять перекрестным способом, центнеров сто потеряли еще. По чьей вине?

Григорий Ефремович, поглаживая тонкими пальцами галстук на животе, отвечает:

— Весной я семь дней лежал больной.

— Больной! — брезгливо передразнивает Бардасов. — Ладно еще, что я вмешался и озимые посеяли перекрестным…

— По науке сеять озимые перекрестным способом не обязательно.

— К черту мне твоя наука, если мне нечем скотину кормить! — взрывается Бардасов, но тут же осаживает себя — Ладно, поговори про науку. — И переводит взгляд на бригадиров. Они, конечно, не ждут ничего хорошего, «сам не в духе», и понуро опускают головы. Но вот он вытаскивает их одного за другим, и те поднимаются, несвязно докладывают о делах. Эти доклады похожи как капли воды, слушать их мне скучно. Почему для подвозки соломы выделено всего три подводы? Почему на станцию для разгрузки фосфорита вместо двадцати человек отправлено только двенадцать?.. И оправдания, оправдания, иногда, правда, убедительные, но зачастую причина просто в нераспорядительности бригадиров, в их неумении найти общего языка со своими колхозниками, в неумении организовать работу. Вообще все колхозное производство на девяносто процентов зависит от бригадиров, но, к сожалению, в «Серпе», да и во многих колхозах, где мне раньше по должности инструктора райкома приходилось бывать, это одно из слабых звеньев. Как правило, это все пожилые люди, прошедшие войну, прошедшие вместе со своей деревенькой не одну и не две передряги, связанные с чередой реформ в сельском хозяйстве: МТСы, РТСы, объединения и прочее и прочее. И вот кто посмышленей был, порасторопней и потому как-то позаметней, поразошлись и поразъехались из своих деревенек в районы, в центральные усадьбы колхозов и совхозов. И вот остались те, кому вроде не особенно много и надо, у кого мало грамоты, мало смекалки — не для себя лично, тут смекалки хватает; а для бригадного дела. Теперь же этой смекалки от бригадиров требуется все больше и больше: подпирает потребность в более высоких урожаях, подпирает нужда в агротехнических знаниях, хотя бы начальных, приходится рассчитывать не на конную тягу, а уже на трактора и машины. За всем этим как-то не поспевают наши бригадиры. Но и новых, грамотных и расторопных, ловких и энергичных где взять? Учить? А ему пятьдесят — шестьдесят лет, о какой тут учебе говорить?.. Между тем именно от них колхозное дело так сильно зависит.

Задумавшись, я прослушал, с чего началась перебранка между Бардасовым и Григорием Ефремовичем, только слышу, что председатель вдруг сравнил агронома с каким-то наблюдателем.

— Так вот, ты в колхозе точно такой же наблюдатель!

— Как?! Вы меня политически оскорбляете! — вскочил агроном.

— Вот так! Ты должен за всем этим следить, по лень твоя или там что, я не знаю, родилась раньше тебя самого. Поля только знаешь о край дорог, а что дальше, там ты и не бывал. И сито в веялке заменить не можешь пли не хочешь, не знаю…

— Это дело механика, а не агронома!

— А, — сказал Бардасов и махнул на него рукой. — Вечно у тебя одни отговорки да оправдания. Я от тебя каждый день слышу только одно — паука, наука! А мне не наука нужна, а работа, урожаи мне нужны, а не слова твои.

Надо ли мне вмешиваться в эту перепалку? Конечно, председатель прав, мне лично агроном как человек тоже не по нутру, но ведь мало ли кто не по нутру нам. Но вот я ее слышал, например, чтобы Бардасов чему-то научил, что-то подсказал Григорию Ефремовичу, потолковал с ним спокойно. А чтобы спрашивать, требовать, надо сначала научить. Ну а галстук… Бог с ним, с галстуком.

Правда, такие перебранки у нас на разнарядке случаются редко.

4

Все-таки дал о себе знать Казанков! А случилось это в канун Октябрьских праздников. После целого дня беготни я сидел в парткоме, листал журналы «Коммунист», думая: нет ли здесь, случаем, какого-нибудь материала к моей лекции? Вдруг дверь распахивается, и на пороге возникает воинственно довольно странная фигура в длинном до пят пальто, в черной шляпе с огромными полями, а лицо все щетиной заросло. Кто такой?

— Аха! Уже подлизываться начал?!

И тут я узнаю Казанкова. Он идет прямо на меня, останавливается перед столом и бросает прямо в меня открытку, ту самую открытку, которую я послал ему в качестве поздравления от имени парткома. Правда, я долго колебался, прежде чем написал, но тем не менее написал. И вот он ее возвращает мне.

— Значит, открыточки шлешь, подлизываешься?

— Октябрь — праздник не только коммунистов, но и всех трудящихся на свете, а вас мы поздравили с праздником как революционера, как вы сами себя называете, как участника…

— Да, да, революцию делали мы, а не вы. Мы не щадили жизней своих, мы претерпели все невзгоды, а вы, вы присвоили себе наши заслуги. Где она, правда, указанная великим Лениным, нашим революционным вождем? Где, я спрашиваю?

— Правда — это не чемодан, который я могу вам показать. Если вы не видите ее вокруг себя, я не могу вам помочь, Тимофей Иванович.

— Вам нечего показывать, вот в чем дело! Вы растерзали ее, как голодные волки. Ну ничего, смету я вас всех скоро, смету! И тебя, и Сергеева, и Владимирова вашего, всех смету!

— Не надорвитесь только, да как бы метла не сломалась.

Но что это я с ним веду разговоры? Не взять ли за воротник да не вышвырнуть ли вон?

— У меня не сломается. Я живу правдой Ленина! Я про вас всех в ЦК написал на тридцати страницах. Сидите теперь и ждите, когда вас к ответу за все ваши безобразия призовут!

Я поднимаюсь и тихо, раздельно говорю:

— Вон отсюда, подлец!

— Что? — взвизгивает он.

— Подлец! Только подлец может кричать о заслугах перед революцией и родиной, не совершив этих заслуг! Каждый старый человек в Кабыре знает тебя со дня твоего рождения, но ни один человек не знает про листовки, которые ты якобы носил. Каждый скажет, что даже в ночное тебя ни разу не мог послать твой отец, а то, где находится Казань, ты узнал только во время войны!..

— Клевета! — кричит Казанков.

— Советская власть дала тебе пенсию, поверив в твои несуществующие заслуги, в день Октября тебя уважили наравне с другими, а ты втаптываешь в грязь всех вокруг! Ну-ка, очисть сейчас же партком, пусть духу твоего не будет в этой комнате!

Я выхожу из-за стола и в самом деле беру его за отвороты пальто. Я близко вижу это заросшее щетиной лицо, эти желтые злые глазки, и мне мерзко.

— Ладно, ладно, — вдруг совсем мирно бормочет Казанков. — Это ты всю жизнь будешь помнить…

А я ждал, что он будет кричать, отбиваться, звать на помощь! Ничего не бывало! Он даже сам осторожно прикрывает дверь, он семенит по коридору — тук-тук-тук… И вот я вижу в окно согнутую худую фигуру в длинном черном пальто, в шляпе с широкими полями…

Упрекаю себя только за то, что погорячился. Но как тут оставаться спокойным? Я уже столько наслышался о нем от разных людей! Оказывается, и учился-то он всего четыре года, и рабфак не закончил. До войны и в послевоенные годы просторно было для любителей выступать, и вот тут-то Казанков «потешился», как мне сказали. Должно быть, в эти годы он внушил себе свою «революционную» биографию… Эх, люди, люди…