Искры

Но не было счастья у Алены.

В Кундрючевке все шло той же извечной дорогой. Дни хуторяне проводили в степи и на левадах, торопясь управиться с полевыми работами, поздним вечером возвращались домой, а утром, лишь зажигались над лесом зори, вновь громыхали по хутору брички, опять слышался свист кнутов и чабанских арапников, и в хуторе оставались лишь дети да старики.

Все так же по вечерам шумели на гребле ребячьи гульбища.

Но одного хуторянина не видали кундрючевцы этой весной в степи — Степана Вострокнутова. Продав коня, чтобы выплатить долг Загорулькину, и еле выручив у него свои полпая земли, Степан этой весной явился на лагерный сбор с одной шашкой да плеткой в руке. Командир сотни, выместив на нем свою злобу, доложил по начальству. Степана вернули в хутор, а вскоре в Кундрючевку пришла строгая бумага из канцелярии наказного атамана за подписью полковника Суховерова.

Калина, посоветовавшись с Нефедом Миронычем, собрал стариков, и вынес сход решение: за отказ служить государю, за позор казацкой чести, согласно с бумагой Суховерова, лишить Степана Вострокнутова казацкого звания, надельного пая земли и выселить из пределов хуторского юрта. Потом эта земля была от общества сдана в аренду Нефеду Миронычу по два рубля за десятину в год.

И еще вынес сход решение: Егора Дубова за разбой и порчу имущества Нефеда Мироныча Загорулькина предать общественному позору и предупредить, что если он еще так сделает, сход лишит его казацкого звания и надельного пая земли.

Егор подал жалобу наказному атаману, а Степан, заколотив хату досками, покинул родной хутор и уехал искать счастья в Югоринске, на металлургическом заводе Суханова.

У Алены дни проходили скучно. Обеда работникам в степи она не готовила, так как Нефед Мироныч не хотел, чтобы его дочь ухаживала за батраками, и нанял поденщицу, а в поле работать ей не разрешал, потому что и без нее было кому, и ей нечего стало делать. Изредка она заходила в лавку, но там торговала мать. Алена не знала, что отец умышленно делает все это, чтобы ей надоело сидеть без дела и легче было бы склонить ее к выходу замуж за казацкого сына Семку Гавриленкова.

В хуторе ходил слух, что на троицу Алену повезут под венец, но это ее не беспокоило. «До троицы я буду Дорохова», — думала она. Однако нареченный ее стал все чаще являться в хутор, обращался с нею на улице развязно и однажды на людях облапил ее. Алена дала Семке пощечину и перестала ходить на улицу.

Нефед Мироныч явился к Алене в землянку, грубо спросил:

— Ты откуда это моду такую взяла, — щелкать женихов по морде? За что ты его ударила?

— За то, что он хочет опозорить вашу дочку, — ответила Алена. — Это он при народе, а когда один — не с тем пристает.

Нефед Мироныч растерялся, почесал бороду.

— Гм… Ловко. По правде говоря, так это по-моему, — сказал он и ушел.

Он и гордился тем, что дочь его достойно отстаивает девичью честь, а вместе с тем и тревожился: «Вот они, деточки, какие пошли: жениха — по морде, отцу — такие слова. Так оно дойдет до того, что отец должен у нее разрешения просить, за кого ее замуж отдать».

Дарья Ивановна знала, что Алена отнесла некоторые вещи к Дороховым и что-то замышляет, но она также хорошо знала, что станется с дочерью, обвенчайся она тайно с Леоном. И решила Дарья Ивановна уговорить Алену не перечить отцу и не кликать беду на себя.

— Не доведется нам, доченька, сделать по-своему, сердцем чую, — сказала она как-то Алене. — Отец закатает арапником и тебя и Левку, если вы тайно обвенчаетесь. Покорись ему, будь он проклят, казнитель!

— По-нашему не будет, маманя, но и по его не будет! — решительно заявила Алена. — Я поеду с вами на ярмарок и сбегу к Леве. Дайте мне сто рублей.

Наплакалась Дарья Ивановна возле нее и пошла придумывать, как можно отвратить от дочери нависшую над нею угрозу.

Алена заторопилась. Она еще кое-что из белья отнесла к Дороховым, мать дала ей сто рублей, и она решила сама поговорить с отцом.

В день, когда Егор привез мрачную весть о несчастье с Леоном в шахте, она сказала Нефеду Миронычу.

— Батя, я никогда не была на ярмарке. Возьмите меня. Там сняться можно, а то случись что — и карточки не останется.

— Она тебе без дела, дочка, ярмарка эта. В станицу поедешь с бабкой к престолу, — ответил Нефед Мироныч, а сам с беспокойством подумал: «Что это ей взбрело в голову сниматься? Перед смертью, что ли? А не к Леону ли она собирается?»

— Тогда я сама поеду, так и знайте, — вызывающе сказала Алена и направилась в дом, гордо подняв голову.

Нефед Мироныч сидел на завалинке у землянки, чинил уздечку с металлическим набором. Услышав такие слова, он некоторое время с недоумением смотрел на Алену, будто не верил, что это она сказала, и строго крикнул:

— А ну, вернись сюда!

Но Алена не вернулась. Нефед Мироныч настиг ее на ступеньках крыльца, схватил за руку.

— Сама поедешь? К шантрапе шахтерской поедешь? — грозно спросил он, позвякивая уздечкой.

Алена бросилась в коридор и заперла за собой дверь на крючок.

— Ну, твое счастье! Посмотрю я, как ты на своем настоишь! — шумел Нефед Мироныч, возвращаясь на завалинку, и объявил жене: — Не поедем на ярмарок.

Алена поняла: хитрит отец.

Перед вечером от Насти Дороховой узнала она о несчастье в шахте. Егор Дубов передал, что Леону разбило живот, но что ничего опасного для жизни нет. Алена не верила. Ей казалось, что случилось что-то большее, чем говорил Егор. Но что именно? «Может, он при смерти? Может, его уже нет и в живых?» — думала она, и ее охватила тревога. Она готова была сейчас же бежать из постылого родительского дома, но это было не так просто сделать: отец все дни проводил дома, видимо, следил за дочерью. «Да ведь Игнат Сысоич, узнав такое, наверно, поедет на шахту», — вдруг пришло ей в голову, и она побежала к Дороховым.

Алена написала Леону, чтобы он ждал ее в скором времени, и попросила Игната Сысоича отвезти к нему узел с одеждой.

Дарья Ивановна отважилась на серьезный разговор с Нефедом Миронычем.

— Отец, возьмем с собой дочку. Все-таки карусели там, веселости разные, и, как ни говори, ей это интересно. Возьмем, отец… — жалостливо говорила она, однако Нефед Мироныч был непреклонен.

— И в станице карусели бывают, — резко оборвал он жену. — Я не допущу, чтобы она с шантрапой этой шахтерской, с Левкой, свои дела обделала и в подоле батьке незаконнорожденного принесла. Да чего ты хлопочешь так, хотел бы я знать.

— А того, что любит она Леона, и я согласная, пусть с богом живут! — вдруг выпалила Дарья Ивановна. — Чего ты над дитем своим измываешься! Тебе как Яшка говорил? Он вот-вот приедет, спасибо тебе скажет, думаешь?

— A-а, так это ты сводница самая и есть? У-у! — замахнулся на нее Нефед Мироныч, но не ударил. — Плевать я хотел на Яшку твоего! Щенок белогубый Яшка твой!

Дарья Ивановна заплакала горькими слезами и пошла передавать Алене о своем разговоре с отцом.

Глубокой ночью, когда все спали, Алена связала в узелок приготовленную праздничную одежду, спрятала деньги и, перекрестившись, выпрыгнула из окна своей горенки в сад.

Была лунная ночь. Пряным, хмельным ароматом дышал белый сад. Где-то на яблоне пел соловей.

Алена постояла секунду возле окна, слушая, как вокруг плещется жизнь, и у нее запершило в горле и перехватило дыхание. Не для нее цветут эти яблони, не ей поет соловей. Закрыв створки окна, она еще раз перекрестилась и побежала прочь. Теперь она не слышала и не чувствовала ни соловьиной трели, ни ласкового прикосновения к лицу шелковистых лепестков яблонь, ни бесшумных своих шагов. Вся устремившись вперед, она убегала от ненавистного места все дальше и дальше, не оглядываясь, не останавливаясь, и единственное, чем она жила в эти минуты, — это чтобы не обнаружили ее побега, не задержали. Когда, наконец, еле дыша, она оглянулась, — ни хутора, ни левад позади уже не было видно.

Далеко-далеко глухо кричали петухи.