Благодарение. Предел

Страшный и банальный конец человечеству не придет — есть новое общество, достаточно сильное, чтоб считались с ним. Да и род человеческий не настолько беден мудростью, не так глух к предстоящему зову самосохранения, чтобы самоуничтожиться.

Проще всего было отвергнуть предостережения Макса Борна, объявив его слепым в слепом мире. Но жизнь Андрияна издавна шла широкой рекою с жизнью людей не только ближнего окружения. И под старость река эта больше углублялась и расширялась, а потребность в обдумывании отсветившего дня в одиночестве или с книгой вдвоем стала такой же, как все другие — нравственные ли, отвлеченно-философские или практические необходимости. Свобода мышления стала для него величайшей ценностью и наслаждением.

В искусстве, литературе и религии некоторые люди показали такие возможности сублимации чувств, которые делают всех людей достойными сохранения их биологического вида, — эти наблюдения Бертрана Рассела заставили его вспомнить ныне перечитанные (по настойчивому совету Ивана) поэмы Мицкевича и Пушкина. Вечерние думы эти были столь неожиданного характера, что он сам поражался им. Литвин Конрад принял веру тевтоно-крестоносцев, чтобы мстить им за гибель своего рода. И он, поклявшись в верности ордену, переступает клятву. Поэт оправдывает его.

В «Полтаве» все три измены закончились гибелью: Мазепа изменил Петру, Кочубей — Мазепе, Мария — родителям.

«Ни одна из целей не может искупить нарушений клятвы — так ли это?» — сказал Иван Андрияну днем на овечьем стойле. Андриян не уверен был, так ли это, тот ли смысл поэм, но его глубоко задевала какая-то личная и горячая заинтересованность Ивана. И он, ожидая Ивана, думал: что же сказать ему?

Иван пришел в условленный срок, сел на порожек, широкое доброе лицо, до горячей красноты опаленное зноем, принесло, казалось, на себе отсветы заката. Догорающая заря лилась в оконце на его грудь.

— Хотите послушать стихи? Вам посвятил я.

— Давай.

Иван оглянулся на Ольгу, поившую пропущенным молоком теленка во дворе.

— Нет, сначала Пушкина:

Это так, между прочим. А теперь вам:

Иван встал, касаясь головой потолочного горбыльника. В проеме низких дверей показалась широкая фигура Мефодия.

— Не помешал? А-а-а, чабан тут как тут. И что не даете человеку отдыхать? Иди к девкам. Андриян Ерофеевич, я всего лишь на пару слов.

Иван поклонился Андрияну, качнулся, обходя отчима, к дверям.

— За стихи, Ваня, спасибо, — сказал Андриян ласково. — Ты минут через десяток загляни ко мне… потолкуем, — он сел на кровати, ногой подвинул табурет Мефодию. Газетой прикрыл лежавшую на столике перед оконцем записную книжку.

— Стихами морочил Ванька? Это он может. Извиняйте, пожалуйста. Разочарован парень, а почему и в чем?

— Разочарование возникает, если была надежда, — Андриян задумчиво помолчал, потом взглянул на Мефодия. — Что за дело у вас, Мефодий Елисеевич?

— Пришел поблагодарить вас за доверие. Сильно поддержали меня. Признаться, я уж начал немного закисать, а тут такая перспектива! Эх, мне теперь еще бы сносную семейную жизнь… плохо у нас с Агнией, а что делать?

— Тут я не советчик.

— Да к тому я, чтобы вы были в курсе, ежели встанет вопрос о моем быте. Разводиться — совесть не позволяет… да и одному как?

— Гм, гм. А Узюкова Люда чем не пара? Я так, между прочим. На поддержку мою рассчитывайте. Если кто и помешает утвердить вас директором комплексного хозяйства, то это только сам Мефодий Кулаткин. Побольше с него спрашивайте, не спускайте с него глаз. Впрочем, все мы нуждаемся в самоконтроле.

— Вас я понял, Андриян Ерофеевич, — надо было уходить, но слишком много непонятного вдруг вызвали в душе последние слова Толмачева. И Мефодий, торопясь, сбиваясь, заговорил об Иване (тревожился, не накрутил ли пасынок про него чертовщины?!): не просился ли парень в город? Там, как рентгеном, просветят его: природное в нем стихоплетство или случайным ветром занесло в душу чужие семена? А тут, в степи, обречен до старости маетно морочить себя и близких.

Забота Мефодия об Иване показалась Андрияну пренебрежительной и трусливой, вызванной не стихами, а чем-то давним и более глубоким. И он не удивился вроде бы мимолетной, однако капитальной поговорке: дед Филя и доныне не приходит от выдумок в себя.

— До возраста Филиппа Ивановича надо еще дожить, дорогой товарищ… может, потемнее бормотать начнешь.

— Да уважаю я старика! Золотой! — загорячился Мефодий, как оступившаяся в бездорожье лошадь.

Андриян усмехнулся. На прощание сказал и об Иване: пастухами были поэты и даже цари, если верить древнегреческой мифологии. Слыхал, будто на Алтае один пастушок издал два тома стихов… сам директор совхоза хвалился в газетке.

Лучшая помощь людям в непонятном тебе деле — это не мешать им. Пожелал Андриян ему добра, провожая за ворота.

Хутор улегся спать еще в сумерках, чтобы встать с зарею. Покой и тишина сошли на землю. Теплым дыханием отвечала она легким ветеркам, колышущим листву тополей.

Андриян, кинув на плечи пиджак, сел на порожек мазанки. Слабый, по-летнему голубоватый свет звезд спокойно лился в душу, как воспоминание того, что было давным-давно, может, в ночную пору сна в зыбке, а может, и до тебя. И свежее и ясное удивление этим ищущим тебя светом возникало из глубин детства. Позднейшая жизнь шла под крышами цехов и квартир, под небом без звезд — электрическое полуночное половодье смывало их.

Под звездами двигался красноватым шариком спутник, притворившийся вечностью. И хотя Андрияну известно было, для чего и для каких целей сработан уходящий за темный горизонт спутник, он испытывал к нему умное, расчетливое уважение, как к маленькому своему, ручному, домашнему чуду.

Рожденные в непостижимой бесконечности, звезды тоже связывали жизнь Андрияна с людьми многих поколений, которым глядели и будут глядеть в душу своим светом звезды. И связь эта была тревожна и торжественна. И он стал думать о самых обыкновенных житейских делах, ожидавших его на заводе, радовался, что при нажиме на живот не было боли, но, и думая о повседневности, он чувствовал, как в душу тихо струился ночной свет.

Филипп, Алена, Терентий и Андриян в светлом легком молчании попили на заре чай с каймаком и ватрушками, простились, как прощаются старики, и Андриян уехал, сопровождаемый грустно-ласковыми улыбками и плавным помахиванием рук.

Шум машины, как ручей, понес его к большому грохочущему морю — к заводу.

Занятия на последнем курсе техникума Ольга, как и все студенты-заочники, начала уже после завершения полевых работ, — убрав хлеба, копали картошку, рубили капусту в совхозе и на своем учебном хозяйстве. Общежитие — рядом с учебным корпусом (завод давно построил), недалеко от двухэтажного каменного дома с двумя квартирами: в одной жила директриса техникума Людмила Михайловна Узюкова, другую занимал Мефодий. С Агнией он хотя и не развелся, но она перешла к сыну на овечий хутор еще с лета, помазала и побелила снаружи и внутри саманную хату его. Осенью Иван вместе с матерью и Силой Сауровым вновь посадил яблони, поправил сарай, привел породистую обгулявшуюся нетель. Перекрыл погреб и заставил бочками соленой капусты и мелкого арбуза. Вдосталь засыпал картошки, припас мяса. Дом в ожидании молодой хозяйки похорошел. Посвататься за Ольгу не решался Иван, зато Агния несмело намекнула ей: парень надеется, обнадежь только, будет ждать, когда закончишь техникум. «А если я после техникума в институт пойду?! Да мало ли куда мне захочется! Вся жизнь впереди», — Ольга с жестоким весельем окинула взглядом худое лицо Агнии и чуть было не посоветовала ей глумливо не спускать глаз со своего Мефодия. Но сжалилась и, малодушничая, сказала, что поживем — увидим. И сама не отдавала себе отчета, чем и для чего нужен ей Иван. Пусть жил он где-то почти за пределами ее дум и внимания, но нужен все-таки.