Благодарение. Предел

Канал? Изучают пока наверху. Капиталовложения нужны большие. Орошаемый гектар обойдется в три тысячи рублей золотом. А пока завод поможет чем может.

— Сделаем водовод в степи от Сулака.

— Дайте я расцелую вас за вашу доброту, — Людмила широким и властным жестом полных рук обняла Андрияна и поцеловала в щеку.

— Люда, водопровод пересохнет от такого сиротского поцелуя, — сказал Алимбаев.

— Да, оно того, верно… — бормотал Андриян, расправляя усы. Он встал, взажим охватил горячие плечи. Сладкие вздрагивающие губы ее радостно смутили его невыбродившим бабьим хмелем.

— Ах ты господи, зачем постарил ты меня…

Испив кумыса, Андриян, сузив светлые волевые глаза, как-то по-новому, пристально поглядел на Мефодия.

— Сто пятьдесят тысяч рабочих у меня. Труд у огня нелегкий. Нам нужны хлеб, мясо, овощи. И отличная кумысолечебница. Наладите? — Чувствовалось по взгляду, что многое знаемо ему о Мефодии Кулаткине, но не считает он нужным показывать это.

— Ну, Андриян Ерофеич, буду я или кто другой, а с предложением переименовать Предел-Ташлу в город Толмачев в честь отца вашего я войду. Тут уж вы не должны мне мешать. — Мефодий взглянул в глаза Толмачева и умолк с сердечным обмиранием.

Андриян улыбнулся и сказал:

— Знаешь, Мефодий, твой батя Елисей Яковлевич сразу же после революции хотел нашу Предел-Ташлу назвать Кулаткинским, да мой-то отец сказал: «Веками стояла Предел-Ташла и будет стоять». От переименования сел и городов урожай не повышается. Чай, не для смены вывесок родились мы.

Мефодий малость переложил, заснул в своей машине и смутно слышал дождь с грозой. Встал на рассвете, выпил несколько глотков и стал хлебать вчерашнюю уху. Снизу от реки подошел Федор Токин.

— Присаживайся, Федя. Рыбешку ешь.

— Где мне рыбу есть, когда щербой подавился.

— Ну?

Охая, хватаясь за свою круглую, всю в шишках от комаров голову, Токин вымучивал из себя:

— Позор… пропали мы… Как скажем самому-то — не придумаю… капроновая заграничная сетка… украли.

— Как? Что-то не пойму. Где ты был, разиня? Эту сетку подарил ему выдающийся деятель.

— Пропаду я.

— Не о тебе речь, несчастный ты овечий лекарь. Да, хотел я рыбой настоящей угостить Андрияна Ерофеича… Молчи! Ищи глубоко, но тихо. Не найдешь, будешь отныне называться не Токиным, а Вороватовым.

Токин оглянулся на палатку.

Андриян Толмачев занимался утренней гимнастикой недалеко от палатки на возвышенном пятачке и хорошо, во весь свой гвардейский рост был виден, движения ног и рук, поворот головы были ловки, вроде бы немного гневные.

— Пойду покаюсь! — сказал Токин.

— Я тебе покаюсь! — Мефодий схватил за руку Токина. — Пошли!

Первые подозрения пали на двух пастухов — на овечьего пастуха Сережку Пегова и на лошажьего Силу Саурова — всю ночь они ватажились около реки.

— За Силу я ручаюсь, — сказал Федор Токин. — Девку может украсть, а сети…

Мефодий засмеялся.

— Подурить и Сауров мог. Просто не считают ребята это воровством…

— А-а, вот он где тулится… сонным прикинулся.

Не открывая глаз, Сила почувствовал беду, зашарил руками — куртка была теплая.

«Неужели лежала рядом и я не слыхал?»

— Где сети? — тихо спросил чей-то хозяйский голос.

Радость пружиной вскинула Саурова, — значит, Ольгу не застали.

«А может, и не лежала, а так, сидела… Да, крепко спал, в горах дождь прошел, вода через меня сбежала, а я не слыхал… интересно», — дивился Сила.

Мокрый, как вынутый из норы суслик, дрожал он от утренней прохлады.

— Где сети? — Федор тормошил Силу за грудки. — Что молчишь?

— Какие сети? Мы недоткой ловили.

— Давай сети!

— Погоди, — сказал Мефодий, сбивая с сапог желтую цветочную пыльцу. — Слушай, Сауров, если ты посмотрел сети, бог с тобой… Но куда ты их дел? Пропали сети заграничные.

Сила крутанул большой, как у волчонка, головой диковато на Мефодия.

— Какие сети? Браконьерские? Взял я. А вот ничего не сделаете мне.

— Да ты с ума спятил, — сказал бледнея Мефодий. — Ну, парень, ходу тебе не будет. Подпортим биографию.

— А зачем? А как? Я вот не трогаю ваши биографии. Пусти! — Сила замер всеми мускулами. Сквозь литую кипень зубов посулился стоптать конем Федора Токина, заломившего его руки за спину выше лопатки. Токин чуточку послабил зажим, Сила пригнулся, схватил его за обе руки и перекинул через себя. С разбегу вломился в мокрые кусты краснотала. В ушах еще не угас глухой звук удара токинских каблуков о землю. «Молодец, на ноги упал, как кошка… ловок, холера», — похвально подумал.

Не появился он к выгону табуна. Пришлось Беркуту Алимбаеву наряжать в помощь Тюменю сторожа старика Гаршина — хоть и поскрипывал протезом, однако на коне дед сидел ловко.

Мефодий думал, что Андриян Толмачев будет забавляться рыбалкой на тихих заводях по праву законного отпуска и старости. О слиянии совхозов говорил так, для разминки мозгов, а его, Мефодия, искушал походя, возьмется ли он руководить объединенным хозяйством. «Что ж, спасибо хоть за такую шутку», — рассуждал Мефодий, вспоминая то, как взглянул на него Андриян, когда он в порыве любви к нему и признания заслуг его бати Ерофея посулился хлопотать о переименовании Предела в поселок Толмачев. Всплески того сердечного обмирания нет-нет да обжигали его. И он не показывался пока на его глаза, тем более что начинался сенокос в лугах. «Пусть дед отдохнет… надо же совесть знать и нашему брату». Но ранним утром приехал на покосы с попутным сеновозом секретарь партийной организации овцеводческого совхоза плановик Вадим Аникин (не освобожденный — коммунистов всего два десятка) и, поблескивая стеклами очков, сказал:

— Ну и заварил ты, Елисеич, кашу… Велено доставить тебя живым или мертвым… к Беркутиной горе. И мне велено быть.

— Хороший ты, Вадим, парень, только шутишь всегда с какой-то инфарктной установкой. Кто велел? Зачем? Некогда мне!

— А ты сам скажи это районному руководству и Андрияну Ерофеичу. Заводи газик. Эй, комсорг, Коля! — позвал он стогометчика, невысокого крепыша с цыганскими бакенбардами. — Увидишь Токина, скажи, мол, Аникин на время отлучился.

Солнце светило в глаза. Мефодий, надев темные очки, вел машину по береговому проселку к Беркутиной горе. Косая густая тень горы притемнила омутовую глубину Сулака, холодком дохнула в лицо.

— Хитер ты, Мефодий Елисеевич, ох хитер. Идейку подкинул ты Толмачеву насчет объединения совхозов. Дед спозаранку поджег твоим замыслом районное руководство. Хвалит тебя, говорит: с размахом Кулаткин.

«Хитер-то не я, а старик… ну да если он такой богатый, мне уступает свои наметки, я не откажусь… может, даже я и намекнул ему ненароком». Мефодий проникался уважением к самому себе, подавляя неловкость, как при подачке.

У крутого отножья горы тень была особенно густа, и в ней стояли три машины, и на камнях сидели, подстелив куртки, Андриян, секретарь райкома Варин, председатель райисполкома Говорухин, директор кумысной Алимбаев, Ахмет Туганов с опытной станции орошаемого земледелия. Мефодий поздоровался с ними, смахнул с камня птичий пух, сел. Был он напряжен и насторожен в предчувствии, быть может, самых важных перемен своей судьбы. Закурил, тяготясь сознанием, что он должен сказать что-то.

«Не потому я за укрупнение, что командовать хочу, — выгодно это для дела, и могу доказать», — думал он, упорно глядя на грузного и крупного Варина. Тот улыбался тонкими губами, покусывая былинку.

Подъехал директор зернового совхоза Шкапов, круглый, подвижный, с ходу заговорил: укрупнить можно, только самостоятельность каждого отделения должна быть значительной.

— По коням, что ли? — Варин встал, оглаживая грудь и живот. — Покуда не печет, взглянем на все три хозяйства с точки зрения товарища Кулаткина. Андриян Ерофеевич, прошу в машину.

«Нет, со мной ему надо ехать… поговорим». Мефодий по-родственному подмигнул Андрияну, кивая на свою машину. И огорчился тем, что старик поехал с Шкаповым. Директор зернового был умным и сильным конкурентом. Вряд ли он согласится быть управляющим отделением.