Полая вода. На тесной земле. Жизнь впереди

Вернулись из сада. Петя хотел побыть во дворе и продолжать свою работу, но Клавдия Григорьевна, будто Петя ей был очень нужен, жалобно проговорила:

— Петечка, обязательно пойдем с нами. Я ведь и не успела толком взглянуть на тебя. Кажется, ты переменился…

— Клава, где же ты работаешь?.. Ведь мы тут жили наполовину деревенской жизнью, хоть маленький запас продовольствия делали, а вы каждый день с кошелкой на базар. На каждый день нужны деньги!.. Клава, я тебя сначала покормлю, а то тебе не до расспросов, не до разговоров.

Мария Федоровна кинулась к буфету, зазвенела тарелками и вилками.

— Мария, я ваши запасы хорошо знаю, не смей меня угощать. Я пришла взглянуть на могилу папы и вас проведать.

— Сиди и не мешай! — отстранила ее руку Мария Федоровна, подавая на стол ставшее неизменным блюдо вареной картошки и кислой капусты.

Клавдия Григорьевна сильно похудела. Это особенно заметно стало, когда она сняла с себя шерстяной вязаный платок, самодельные, из темно-синего сукна, узенькие рукавички с вышитыми на них тополевыми листками. У Клавдии Григорьевны и раньше шея была тонкой и длинной, но теперь она так подточилась с боков, что большая копна светлых волос, закрученных на затылке, казалась для нее обременительной. Пальцы рук Клавдии Григорьевны тоже сильно похудели и словно вытянулись. Когда она брала вилку, то вилка в ее пальцах делалась коротенькой.

Глядя на руку подруги, Мария Федоровна невольно вспомнила учительницу музыкального училища — маленькую старушку с подстриженными белыми волосами, в неизменном черном, туго застегнутом костюме, в белой кофточке с черным шелковым галстуком. Эта старушка не раз говорила Клавдии Сушковой:

— И зачем только тебе дались такие красивые, пианистические руки? Вот уж, в самом деле, природа не подумав растранжирила ценное!

«Неритмичность» помешала Клавдии Григорьевне окончить музыкальное училище, потом она помешала ей учиться на балетных курсах, в театральном училище. Против желания ей пришлось стать бухгалтером, но любовь к искусству у нее осталась. Она не порывала со своими подругами по музыкальному училищу и радовалась их успеху, огорчалась их неудачами. Тем, кто не знал, где она работает, она старалась об этом не говорить. Чаще, чем у кого-либо, она бывала у Марии Коневой. Мария Конева потом стала Марией Стегачевой, выехала из города в стегачевский флигель, а дружба их не прекращалась. Стегачева уважала Сушкову за ее бескорыстную любовь к искусству. Клавдии Григорьевне ничего не стоило выходной день или свободные от работы часы потратить в беготне и хлопотах, связанных с поисками нот, учебных пособий для своих подруг. На каждом воскресном концерте в училище она была заметна опять-таки своими мелкими заботами о других.

— А я достала тебе клочок чудного бархата на подушечку, — говорила она скрипачу. — Твоя подушечка ведь здорово облезла. Не возражай. Я давно это заметила.

А через несколько минут в другом углу маленькой концертной залы она упрашивала собирающуюся выступить в концерте молоденькую пианистку:

— Родненькая, бери эти ноты. Они в красивом переплете. Поставишь на рояль — и сразу другая картина.

— Я к своим нотам привыкла.

— Бери. Слушай меня, и все будет в порядке!

Начинается концерт. Клавдии Григорьевне надо быть в зале, а она убежала за кулисы, чтобы вместе с музыкантами повздыхать, поволноваться, лишний раз на ком-нибудь поправить галстук, хотя он повязан хорошо и висит прямо.

— Ни пуха ни пера! — вдохновенно шептала она направляющемуся на эстраду.

Люди, которым Клавдия Григорьевна старалась сделать и делала приятное, далеко не всегда были ей благодарны. Многим казалось, что она навязчива и лучше было бы, если бы она реже появлялась за кулисами. Другие говорили:

— Без Сушковой, без Клавдии Григорьевны, как-то не представишь себе, что бы у нас тут было… А впрочем, может, и правду говорят, что без нее было бы меньше бестолковщины.

Мария Федоровна Стегачева всегда защищала подругу:

— Нельзя быть несправедливым к человеку, который так любит наше дело!

Было свое мнение о Клавдии Григорьевне и у Павла Васильевича Стегачева, отца Пети. Художник Стегачев часто из-за Сушковой спорил с женой, говоря о ее подруге резко. Петя сейчас хотел обязательно вспомнить слово, которым в спорах отец называл Клавдию Григорьевну.

Клавдия Григорьевна сидела за круглым столиком, накрытым льняной скатертью с прошвами. Накалывая вилкой кусочки картошки и белые волокна капусты, она с грустной усмешкой рассказывала:

— Ну конечно, я по-прежнему верчусь около театра… Нет, не верчусь. Ты, Мария, можешь меня поздравить: я теперь бухгалтер музыкальной комедии, а не пошивочной промартели… Счастливей меня не было бы человека, если бы они не пришли. Ну, ничего, мы будем ставить пьесы только из классического репертуара, будем работать на искусство, а не на фашистов, а время будет идти и придет… Мы будем делать вид, что покорились. Понимаешь, Мария, от нас требуется одно — перетерпеть!

Петя заметил, как при слове «перетерпеть» Клавдия Григорьевна туго сжала свои длинные пальцы в узкий кулак и зажмурилась, точно от острой боли. Петя видел, что мать, сидевшая против Сушковой, молча покачивала головой.

— Мария, один наш знакомый, когда мы перестали прятаться по квартирам и сошлись к театру, сказал: «Покорных, как низко наклонившуюся траву, коса не берет».

— Страшные слова. А кто же их сказал? — спросила Марии Федоровна.

— Бывший директор музучилища Николай Петрович Смирнов.

— Разве Николай Петрович в городе? Он здесь, жив? — не то обрадовавшись, не то испугавшись, снова спросила Стегачева.

— Был бы жив, если бы мог перетерпеть, — со смущенным вздохом ответила Сушкова.

И она рассказала, как на репетиции оркестра, которым дирижировал Смирнов, неожиданно пришел гестаповский полковник фон Брукер, а с ним еще один полковник, маленький смуглый щеголь со стеком.

Мария Федоровна и Петя сразу решили, что другой полковник был Мокке, и переглянулись.

Сушкова рассказала, как эти два фашистских полковника сели в ложу и слушали «Камаринскую» Глинки, ее готовили к концерту. Потом фон Брукер сбросил с себя пальто, оттолкнул Николая Петровича Смирнова от дирижерского пульта и сам стал дирижировать.

— Слышала бы ты, Мария, как он дирижировал!.. Как сумасшедший! И музыка у него получилась сумасшедшей! И дирижировал он прямо в фуражке и с папиросой! — Расширив желтые глаза, Сушкова последние слова сказала так, будто они были важнее всего, что потом случилось в театре.

А случилось там следующее: фон Брукер приказал Смирнову дирижировать точно так, как дирижировал он.

Старый дирижер ему коротко ответил:

— Не хочу осквернять Глинки. Можете арестовать.

Смирнова арестовали и потом расстреляли на Песчаной косе.

Клавдии Григорьевне захотелось покурить. Она вышла в переднюю, где висело ее пальто, — там в кармане у нее был портсигар. Из передней она крикнула озадаченно молчавшей Марии Федоровне:

— Да, Мария, фамилия другого полковника Мокке. Он советовал Николаю Петровичу извиниться перед Брукером, но Смирнов не захотел.

Пока Клавдия Григорьевна скручивала цигарку, пока закуривала от не особенно исправной зажигалки, у Марии Федоровны с сыном произошла короткая, бесшумная, но сильная ссора. Побледневшая Мария Федоровна кинулась к роялю. Петя преградил ей дорогу, они сцепились руками…

— Дай я его разорву! — прошептала Мария Федоровна, протягивая свободную руку к портрету Мокке.

— Не пущу, — не двигаясь с места, ответил Петя.

— Кто кого должен слушаться? — озираясь на переднюю, спросила Мария Федоровна.

— Сейчас — ты меня, — настойчиво прошептал Петя.

— Опозорить захотел, я тебя видеть больше не могу, — сказала Мария Федоровна, опускаясь на стул.

Дымя папиросой, из передней вернулась Сушкова. После еды она всегда курила с большим удовольствием. К чуточку театральной грусти, с которой она рассказала о дирижере Смирнове, теперь примешивалась улыбка задумчивого, рассеянного человека. Видя неловко молчавших Стегачевых, она сказала: